– Да он шизанутый, – сказал жирдяй мужику, и хлёстко ударил палкой по стене. – Считаю до трёх, понял? Раз. Два.
Демьян заплакал: вдруг, сразу; слёзы неконтролируемо потекли по щекам. Плакал он беззвучно. Не опуская голову. Он стоял и смотрел в лица этих людей, и не видел их. Вместо лиц были только размытые пятна.
Размытые пятна.
Не сдаваться!
Не сдаваться!
Не опускать перчатки!
Не вышло тут – не страшно. Он не даст себе скрючиться здесь, на неухоженных этих улицах, в подворотнях.
У него впереди ещё много чего. Много обязанностей. Много долгов. Нужно раздать их: Герхарду Рихардовичу, Максу, ботанам. Всем. Всем. Лаборатории этой. Все получат то, что должны получить.
Он развернулся, расправил дрожащие плечи и пошёл прочь.
Ворот пижамы, промокший от слёз, одеревенел и стал натирать ему шею.
Ноги ничего не чувствовали. Он дошёл до угла.
– Эй! Давай сюда.
Он обернулся. Мужик держал в руках несколько свёртков. У жирдяя рядом было недовольное лицо. Демьян побрёл обратно. В груди его горело.
– Это просрочка, – сказал мужик, и протянул свёртки: блистер с нарезкой сыра, затянутую в пластик улитку с корицей, и твёрдую как мрамор булку. – Нормально.
– Спасибо.
– Не реви.
– Спасибо.
– Не реви, понял? Никогда не реви!
– Спасибо.
– Ты понял или нет?
– Да понял я. Понял!
– Щас. Стой тут.
Мужик развернулся и ушёл обратно. Жирдяй презрительно смотрел на Демьяна, похлопывая палкой о ладонь. Молчал.
Через несколько секунд мужик появился из сумрака двери; в руках он держал раздолбанные ботинки. Шнурки жалобно свисали с них вниз.
– Бери и вали. Чтоб не видел больше.
Через минуту Демьян сидел прямо на снегу и натягивал на себя ботинки; они оказались малы. Мимо него прошла тётка, стараясь не глядеть в его сторону. Рядом с Демьяном весело прыгали воробьи. Сунулась грязная собака, но он отпихнул её пятернёй. Наконец обулся, встал, хищно порвал на две части улитку, запихнул половину себе в рот и принялся жевать: не разбирая, вместе с кусочками полиэтилена.
***
Мир, определённо, несправедлив. Ехиден с подстёбом. Лучше было бы Демьяну расстаться вот с этим воспоминанием: тем, где старухи, где жирдяй с палкой, где выпрашивание у грузчика еды. Забыть бы. Но нет. Вместо этого память его истончилась до прорех именно в том своём месте, где хранился домашний адрес, и кто знает, что они там ещё, в лаборатории в этой, выкачали у него из головы.
– Я боюсь, – сказала Асмира.
Она стояла за открытой дверью, но не отходила в сторону, не пропускала. Демьян отдал ей в руки огрызок булки, – Асмира, не глядя, отложила его на полку – протиснулся сбоку, сел на хлипкую тумбочку. Медленно снял ботинки. Пальцы так и остались согнутыми.
Асмира захлопнула дверь. Встала рядом. Она покачивалась, лицо её было бледным.
– Всё уже? – спросил Демьян.
Он поднялся, проковылял по тропинке в ванну, – отчего-то вспомнился ему детский анекдот: кажется, про извечно безмятежного поручика Ржевского, скрежещущего по полу нестрижеными своими ногтями – развернул кран. Включил горячую. Сел на бортик.
– Можно, я побуду здесь? – слабым голосом спросила она.
– Будь, – сказал Демьян, и перекинул ноги внутрь, подставил под струю.
– Его нет, – сказала Асмира. – Я думала, что вытащу его. А это не он.
– Бывает, – сказал Демьян.
Пальцы, наконец, начало пощипывать. Он сделал чуть прохладнее.
– Мы из Хужайли, – тихо сказала она. – Оба. Семья его была против, потому что мы бедные, а они богатые. У него отец зубной врач. И моя против. А он сказал, что это ничего не значит. Понимаешь? Это ничего не значит. Не значит! Понимаешь?
