Третьим будешь. Разговоры в Конюшне - страница 5



И это стихотворение «Мэри» в русском переводе, в моем переводе, стало очень знаменито. Ты меня спрашивал о друзьях, что ближе, что выше. Я сейчас вспомнила.

А вот стихотворение Галактиона, довольно точный перевод, называется «Поэзия прежде всего». Дословно.

О друзья! Лишь поэзия прежде, чем вы.
Прежде времени, прежде меня самого.
Прежде первой любви, прежде первой травы.
Прежде первого снега и прежде всего.
Наши души белеют белее, чем снег.
Занимается день у окна моего,
И приходит поэзия прежде, чем свет,
Прежде Свети-Цховели7 и прежде всего.
Что же, город мой милый, на ласку ты скуп?
Лишь последнего жду я венка твоего,
И уже заклинанья срываются с губ:
Жизнь, и Смерть, и Поэзия – прежде всего.

Да, я не сказала, что Борис Леонидович Пастернак, который замечательно переводил грузинских поэтов, никогда не переводил Галактиона.

ЮР Странно.

БА Да.

ЮР Они вообще считали, что невозможен его перевод.

БА Ну, сейчас есть, вот я знаю, замечательный поэт и замечательный человек Владимир Леонович8, он много переводил Галактиона, как-то пошел дальше меня. Но я… как будто все-таки какое-то открытие было. И к этому стихотворению «Мэри» в русском переводе, в моем, привыкли… Ну, вот «Мэри».

Венчалась Мэри в ночь дождей,
и в ночь дождей я проклял Мэри.
Не мог я отворить дверей,
восставших между мной и ей,
и я поцеловал те двери.
Я знал – там упадают ниц,
колечком палец награждают.
Послушай! Так кольцуют птиц!
Рабынь так рабством утруждают!
Но я забыл твое лицо!
Твой профиль нежный, твой дикарский,
должно быть, темен, как крыльцо
ненастною порой декабрьской?
И ты, должно быть, на виду
толпы заботливой и праздной
проносишь белую фату,
как будто траур безобразный.
Не хорони меня! Я жив!
Я счастлив! Я любим судьбою!
Как запах приторен, как лжив,
всех роз твоих… Но бог с тобою.
Не ведал я, что говорю, —
уже рукою обрученной,
и головою обреченной
она склонилась к алтарю.
И не было на них суда —
на две руки, летящих мимо…
О, как я молод был тогда.
Как стар теперь. Я шел средь дыма,
Вкруг дома твоего плутал,
во всякой сомневался вере.
Сто лет прошло. И, как платан,
стою теперь. Кто знает, Мэри,
зачем мне показалось вдруг,
что нищий я? – И в эту осень
я обезумел – перстни с рук
я поснимал и кинул оземь?
Зачем «Могильщика» я пел?
Зачем средь луж огромных плавал?
И холод бедственный терпел,
и «Я и ночь» читал и плакал?
А дождик лил всю ночь и лил
все утро, и во мгле опасной
все плакал я, как старый Лир,
как бедный Лир,
как Лир прекрасный.

Галактион, его бессмертие очевидно. Просто оно в жизни его народа, в жизни его города. И хоть он там имел какие-то почести, но, конечно, больше несчастий; он любил простых людей; он любил всякие, мы бы сказали, забегаловки… и люди его любили. И однажды меня попросили прочесть его переводы, а там сидели такие его почитатели. Я тоже любила эти – не ресторации, а простые места, где живые люди нормально сидят, нормально выпивают, нормально едят, их в Тбилиси называли «дыркáми». Там за столом, уставленным бутылками, я стала читать стихи. Эти посетители «дыркá» спросили: «Что, что она читает?» А им сказали: «Она читает Галактиона по-русски». И они встали, эти люди. Только за имя, не за мой перевод, а в честь имени Галактиона, встали посетители этой забегаловки.

Ну, мне не хочется сейчас говорить о его смерти, он умер по собственной воле. Но это было связано с Пастернаком. Он покончил жизнь самоубийством. Был в больнице, к нему приходили, чтобы он подписал письмо с проклятиями какими-то Пастернаку. В первый раз пришли, он прочел. Сказал: «Ну, плохо, вы еще усовершенствуйте это и приходите, может, я подпишу». Они усовершенствовали, но он ничего не подписал. Они еще: «Ну подпиши…» Но грузины не отреклись от Пастернака, когда он подлежал всеобщей травле, что и стало причиной его болезни скоротечной и смерти. А Галактион ничего не подписал, но умер сам.