– В знак примирения…
Справа от меня Хрот уступил право потанцевать с неутомимой Терезкой проклятущему Воки. От удивления и даже от ужаса, я встал Нате на ногу и замер.
– Миче, ты что?
– Э-э-э… Я не знаю, – нашёлся я. Делая вид, что мне очень радостно, я старался теперь держаться ближе к Терезке и Воки. Ну что ты будешь делать! Всё удовольствие испортили! Какие слова удалось найти Воки для того, чтобы убедить Хрота отпустить от себя жену, а Терезку – отцепиться от мужа?
А скрипки заливались, и несовершенные инструменты верховьев Някки, называемые гитарами, задавали ритм. Певица Олюшка в синем платье, хитро блестя в мою сторону глазами и постукивая ножкой, без всякого напряжения пела голосом волнующим и прекрасным, чуть переврав мой текст. Ната терпеть не могла Олюшку, называла её «задавакой противной» и «козой несчастной». Тогда мне было невдомёк, дурачку, а теперь я понимал: ревновала. Даже теперь, когда мы были сосватаны, и, надеюсь, у Наты не было причин сомневаться в моей любви, она поглядывала на певицу сердито. Почему-то она считала, что Олюшка мне нравилась когда-то. На самом деле, это я ей нравился. Все знают, что Олюшке вообще очень сильно нравится… хм… Назовём это общением с мужчинами.
Эти ласковые скрипки,
Эти шёлковые звуки
Над заливом, над закатом, на высоком берегу!
Эти платья, эти руки,
Этот смех, противник скуки!
Что стоите? Я на месте удержаться не могу!
Что за ласковые скрипки!
Ай, да звонкие гитары
Над заливом, над закатом, а внизу поёт прибой!
Кто сказал, что нынче стары
Ритмы, что свели нас в пары?
Мы танцуем ради танца: ты со мною, я – с тобой!
Вот так ласковые скрипки!
Вот так бубны да свирели!
Над заливом, над закатом не смеши меня, друг мой!
Ох, как взгляды потеплели!
Ох, как губы осмелели!
Я сама себе хозяйка, я одна пойду домой!
Смолкли ласковые скрипки.
Море пенно и огнисто.
Над заливом, над закатом, на нескошенном лугу
В моём сердце тонко, чисто
Колокольчик серебристый
Бьет тревогу под твой шёпот на высоком берегу…
Ната так раскраснелась от танца, так глядела на меня, и, вообще, она такая красивая, что я забыл ненадолго о Терезке и Вокиных происках. Я вспомнил о них тогда, когда песня почти допелась до конца, и Олюшка привлекла моё внимание, помахав рукой. Моментально я бросил мечтать и огляделся, в страхе ища глазами ту пару.
Мама моя! Оставив Нату, я ринулся в сторону. Наступил на чьи-то ноги, кого-то толкнул, прыгнул вперёд, ударился об ограду танцевальной площадки, о ту, что над обрывом, над Няккой… Что-то хрустнуло, треснуло, я успел оттолкнуть навалившуюся на меня Терезку, увидел, как её оттащили назад, услышал крики ужаса, и понял, что лечу с обрыва вниз вместе с обломками мрамора.
* * *
– Тьфу! Понастроили на обрывах! – и всякими более злыми словами ругался я, выбираясь из воды некоторое время спустя.
Понимаете, меня так просто не утопить. Я плаваю лучше многих. Я вывернусь и выплыву всегда, если только сознания не потеряю. Я не боюсь ни ширины и быстрого течения Някки, ни шторма на море, ни неожиданных падений, ни ледяной воды. Даже родители удивляются странной моей дружбе с водой, особенно, с солёной. Моей и Рикиной: он весь в меня.
Меня, конечно, слегка пристукнуло мрамором в разных местах. Здорово я ударился о воду. Но мне повезло просто нереально: я полетел прямиком в Някку в том месте, где на пути падения не встречаются скалы и камни, где обрыв действительно отвесный. Чуть левей берег не был таким крутым, и я мог бы скатиться по нему в реку уже мёртвым. Я мог бы насмерть разбиться о торчащие из воды обломки – и просто чудо, что этого не случилось.
