Это было время авангарда, который протестовал против существующего порядка, против авторитетов, буржуазной морали и традиций. Авангард свободно экспериментировал, не обращая внимания на то, что до тех пор в искусстве и литературе считалось обязательным с точки зрения формы и содержания. Когда художника Пабло Пикассо спросили: «Что есть искусство?» – он ответил: «А что не есть искусство?»
В Берлине возникла критическая масса таланта, необычная концентрация одаренных индивидуальностей, создававшая редкостную творческую атмосферу. Художники побуждали друг друга к работе, соревновались между собой и влияли один на другого. С высоты прошедших лет модернизм видится одним из самых творческих периодов европейской истории. Мастера модернизма стали классиками, вошли в европейскую традицию, против которой при жизни восставали.
Двадцатые годы – это кинематограф, варьете, автомобильные гонки, джаз и танцевальная лихорадка. Началось повальное увлечение новыми танцами – чарльстон, джимми, фокстрот. В моде спорт, туризм, диета и забота о фигуре. Идеал красоты – спортивная фигура и холодные глаза.
Темп новой жизни завораживал. Переменился весь духовный и общественный климат. Это была беспокойная, взвихренная, вибрирующая, необузданная и полная жизни эпоха. Рухнули прежние ценности и возникли новые. Молодежь с восторгом осваивала бесконечные возможности XX века. Прощай, все старое! Берлин становится одной из культурных столиц мира, на равных соревнуясь с Парижем. Веймарская республика с симпатией относилась ко всему новому в искусстве и жизни.
Но даже самые талантливые берлинцы не понимали, в какое плодотворное время они живут, не ценили республику. Общество раскололось. Одни питали надежды на радикальное переустройство жизни. Другие мрачно за ними наблюдали. Охваченная стремительным ритмом городской жизни интеллигенция не замечала другую сторону реальности – безработицу, инфляцию, нищету. «Время мчится на автомобиле, но ни один человек не в состоянии им управлять», – пророчески замечал писатель Эрих Кёстнер.
Озлобленные люди не понимали, почему они проиграли войну. Они подозрительно наблюдали за всем происходящим.
Демократическая республика, конституция – все это кажется абсоютно чуждым, привезенным из-за границы, навязанным немецкому народу. Чем дальше, тем больше. Прежняя, утерянная жизнь казалась прекрасной и заманчивой, всего было вдоволь, цены были низкими и был порядок, столько не воровали!
Провинция не желала признавать столицу. Это столкновение раскрывает суть многих конфликтов внутри Веймарской республики. Провинция была средоточием самой ожесточенной реакции против любых современных веяний. Космополитизм столицы, открытость города противопоставлялись хранящей устои провинции, почве, народным традициям и национальному духу.
Городская, или как тогда говорили, асфальтовая цивилизация воспринималась как болезнь, подрывающая органические начала народной жизни. Многие люди испытывали страх перед всем новым, неизведанным, перед обновлением, перед утратой всего привычного.
Европа была больна, и Германия была ее больным сердцем. Слишком много немцев не хотели демократии.
В первую очередь республику беспощадно ненавидела политическая элита.
Страх, охвативший Германию, стал главной причиной прихода Гитлера к власти. Немцы в 1933 году жили не хуже французов или англичан. Немцы не справились со свободой, которую они получили после распада империи! Свобода требовала от них прежде всего самостоятельности во взглядах и решениях. Немцы растерялись, всю вину за неумение наладить жизнь они перекладывали на внешних и внутренних «врагов». Неспособные к самоорганизации, они жаждали возвращения к привычному порядку, когда все решается наверху и надо всего лишь подчиняться приказам и указаниям.
