Потом он играл на гитаре все вечера напролёт – до тех пор, пока родители не начинали орать на него из другой комнаты громче телевизора, а соседи снизу и сверху – стучать по трубе.
На репетиции во вторник он спел битловскую «И я люблю её». Когда он закончил, Маша подошла какая-то притихшая, не похожая на себя, сказала:
– Просто нет слов… – и присела рядом с ним на край сцены.
Потом попросила:
– А ещё раз можно?..
Он спел ещё раз. Маша встала, прерывисто вздохнула и сказала англичанке:
– Я пойду, Ксения Андреевна, у меня что-то голова кружится…
И выбежала из зала.
Через несколько дней Маша ему позвонила вечером и долго молчала в трубку. У Юлия и в мыслях не было, что это может быть она, и сначала он спросил не особенно ласково:
– Ну, что там – заснули, что ли?
Потом поинтересовался:
– Что за идиотские шутки?
Тогда она сказала:
– Это я.
Он её не узнал – спросил, кто.
Она ответила:
– Маша.
Теперь замолчал он – не мог опомниться.
Она спросила:
– Ты что сейчас делаешь?
Он посмотрел на раскрытый учебник на столе:
– Кажется, геометрию…. А ты?
– А я… с ума схожу…
– Почему?..
– Не по чему, а по кому…
– По кому? – туповато переспросил он.
– Ты до сих пор не догадался?..
Он настолько обалдел, что зачем-то сказал:
– А как же Феликс Ржаев?
Маша помолчала, потом тихонько вздохнула:
– Спроси что-нибудь полегче.
Любовь у них в самом деле была какая-то сумасшедшая: едва расставшись, они с порога бросались к телефонам.
По воскресеньям они встречались рано утром и как-то умудрялись не надоесть друг другу до самого вечера. Мало того, время от времени Маша звонила ему и ночью, благо имелась подходящая причина: она почему-то никак не может заснуть, даже таблетки не помогают.
Юлий брал гитару и тихонько пел ей в телефонную трубку колыбельные, и не только их, – иногда до самого утра. Несколько раз эти спецконцерты прерывались внезапным криком Машиной мамы, которая темпераментно призывала его «немедленно прекратить хулиганство» и оставить её дочь в покое.
Юлий с ней никогда не встречался, поэтому долго не мог понять, чем объясняется с её стороны такая агрессивность по отношению к нему. Потом удалось выяснить, что Машина мама занимает какой-то немаленький пост в районном «Белом доме» и, исходя из этого, считает, по-видимому, сына «простого электрика» и библиотекарши решительно неподходящим объектом для нежных чувств своей единственной дочери.
Машин папа тоже занимал приличную административную должность, хотя и на производстве, и тоже пару раз звонил Юлию, настоятельно рекомендуя ему забыть о Машином существовании.
Юлий поначалу в ходе этих переговоров нервничал, терялся. Потом почти привык, научился отвечать ровным, безукоризненно любезным тоном что-нибудь вроде: «С удовольствием пошёл бы вам навстречу, но, к сожалению, это практически невозможно!», чем вызывал у Машиных родителей новый прилив сильных чувств и соответствующих выражений.
Узнав, что Маша собирается поступать в ин’яз, Юлий взялся за английский. Через какой-нибудь месяц он уже свободно объяснял ей согласование времен, косвенную речь и другие сложные вопросы, которые на уроках Ксении Андреевны освещались весьма туманно. Кстати, англичанка отнесла невероятный скачок Юлия от оценки «три пишем, два в уме» до твердой пятёрки по языку исключительно на счет того, что «вовлечение ребёнка во внеклассную работу способствовало зарождению у него глубокого и стойкого интереса к предмету», как она отметила в докладе на педсовете.
