Разве был он, царевич, свободен в Угличе? Нет, никогда. Тогда он ходил в златотканых одеждах, ел на серебре, и все кланялись ему в пояс – все, кроме дьяка Битяговского с его кровавыми подручными. Но и Димитрий, и царица-матушка, и царевичевы родичи – все они зависели от воли Годунова. На Руси все холопы – кроме царя. Даже первейшие бояре и наследник престола. Так уж повелось издревле.
Иногда, впрочем, бывает и по-другому – когда царь становится холопом своего первого советника, как царь Федор Иванович (вольно или невольно) был слугой проклятого Бориски Годунова. Но свободы на Руси не было и нет. А на острове Хортица она была.
Именно там Димитрий впервые, замерев от удивления и негодования, увидел, как буйные казаки попирают величие и власть своего только что избранного кошевого атамана – мажут его дегтем на глазах у всей буйной воинской братии и грубо толкают в спину. Для чего? Для того, чтобы понимал, крепко помнил: не казаки служат ему, владыке, а он служит им – своим названым братьям. Не народ для властителя, а властитель – для народа. Так думали все на странном, буйном острове, а Димитрию и верилось, и не верилось, что можно вот так, запросто, обращаться со своим атаманом.
Димитрию, пришельцу из иного мира, где вековечные обычаи строились на безраздельной власти старшего над младшим – отца над сыном, барина над холопом, воеводы над ратным человеком и, наконец, государя над всеми ими – и верилось, и не верилось, что можно вот так, запросто, выбирать своего атамана на шумной и горластой сечевой раде. Он читал в старинных летописях, что и Господин Великий Новгород некогда вот так же избирал своих начальных людей и приглашал князя на народное вече, но ведь прадедушка Иван III, казалось, навсегда положил этому предел железной рукой…
На Москве, впрочем, тоже выбрали в цари Годунова, но этот выбор был заранее предрешен, скреплен Ваняткиной кровью в Угличе и мнимой гибелью Димитрия. И никто бы не посмел вымазать дегтем (для смирения!) или грубо толкнуть в спину царя Бориса Федоровича в его златотканых одеждах. Но как же тяжело дышалось в России и как легко здесь – на вольном острове!
Димитрий знал, что гоноровые польские шляхтичи ненавидят и презирают православных малороссов, и особенно украинских казаков, удалую силу кривых сабель которых им не раз приходилось испытать в битвах, – и плечом к плечу против турок или московитов, и на своей вельможной шкуре во время отчаянных восстаний на Украйне. Две непреодолимых стены высились между ляхом и малороссом. Сословная – шляхтич-лях против мужика-украинца (даже украинная шляхта не считалась поляками ровней) и религиозная – латинская вера против греческой. Но при этом и у тех и у других была одна стихия – вольность! Впрочем, разве самые жестокие войны не ведутся между собой очень похожими друг на друга народами и разве не становятся порой врагами самые близкие люди? Сходное тянется, увы, не только к единству, но и к противной Богу и людям лютой вражде…
Панна Марианна была единственной полячкой, готовой слушать рассказы Димитрия о буйных украинских куренях. И он кружил ей голову этими странными полулегендами, в которых трудно было отличить вымысел от правды, а истинно пережитое от приукрашенного. Марина так мило – то ли по-детски, то ли по-девически – ойкала и хлопала в ладоши, особенно когда «молодой господарчик» описывал ей торжественную и одновременно потешную церемонию выборов кошевого атамана.
