Бьяру и правда поражал. Здесь даже неба было толком не видать – так густо клубился в воздухе благоуханный дым курильниц, так часто висели дарчо, бросающие на морды прохожих пестрые тени: синие, зеленые, огненно-красные. Да и самого народу на улицах толпилось больше, чем рыб в сетях или зерен на ячменном поле; больше, чем мух над с плошкою с медом. Сколько же хлеба и мяса съедалось в столице за день? Сколько шо квасилось? Сколько выпивалось чанга и часуймы? Не иначе как горы, озера и реки. А здешние дома! Все высокие, белые от извести – точно раковины, только что вытащенные из воды; и с каждой крыши пучили глаза диковинные звери, где вырезанные из дерева, где – отлитые из серебра с золотом: рогатые олени, пятнистые барсы, летучие мыши с синим мехом, привлекавшие богатство и долголетие… Еще наряднее были гомпы и лакханги: дневное солнце ярко сверкало на ступенях лестниц, отшлифованных тысячами лап; неумолчно гудели вращающиеся хорло; с перекладин лакированных торанов43 свисали связки ячьих хвостов и нити позвякивающих драгоценностей, которые ни один вор не осмелился бы сорвать. А в княжеском саду, под щитами из толстого стекла, порхали вьюрки и жаворонки и зеленела листва; пока мы с дядей шли мимо тяжелых дворцовых ворот, я все думал, как чудесно было бы попасть внутрь и самому увидеть, как в середине зимы наливаются соком желтые и пурпурные сливы, как багровеют гранаты и румянится спелый мираболан!
Воистину, дивен был Бьяру! Его портили только угольно-черные вороны, рассевшиеся повсюду и гадящие на головы горожан. К моему удивлению, те не замахивались на пернатых тварей и даже не припечатывали их крепким словцом, а, вжав головы в плечи, быстрее убирались восвояси. Но этой странности, кажется, никто и не замечал. Жизнь шла своим чередом: летели из дверей клубы мохнатой пыли, скопившейся за старый год; в чанах с шипящим маслом жарились пирожки из цампы; на деревянных подносах лепились клёцки с девятью видами начинки. По ним предсказывали будущее – и Мардо, не удержавшись, купил пару. Мне досталась клецка с бумагой – к учебе, а дяде – с навозом, сулящая богатство.
Ну а пока слуги и бедняки занимались приготовлением пищи и уборкой, господа шатались по городу, крича и распевая песни, молясь и чертыхаясь, и снова молясь. Улицы были так забиты, что капли влаги, упав из резных пастей макар на водостоках, не достигали земли: им преграждали дорогу то шапки, подбитые леопардовым мехом, то зонты из павлиньих перьев, то увешанные колокольчиками и ячьими хвостами посохи шенпо. Последних в Бьяру было особенно много – кажется, они собрались со всей Олмо Лунгринг. Были здесь одетые в желтое, увешанные пластинами золота и янтаря дети Норлха, были поклонники птицеголового Пехара в широкополых шляпах с пучками белых и зеленых перьев, и закованные в медь сыновья Бёгдзе, и дочери Курукуллы44, полностью обнаженные, с выкрашенной хной шерстью, несущие за спиною луки из сахарного тростника и стрелы, украшенные цветами белого и синего лотоса, ашоки, жасмина и ядовитого борца. Но больше всего было шенов Железного господина и белых женщин Палден Лхамо. И те и другие славились умением колдовать – так что неудивительно, что, как бы тесна ни была улица, как ни густа толпа, никто не смел коснуться даже края их чуба.
– Дядя! А правда, что колдуны сами умеют становиться птицами и врагов могут превратить в зверей? – спросил я, дергая Мардо за рукав.
