– Сам ты как творог! – огрызнулся я.
– Да это же хорошо, дурак. У иных вон мозг как молоко или вообще вода. Мысли в таком тонут, как камни в пруду. Кроме того, у тебя весьма удачное телосложение – в теле преобладает слизь. Будешь хорошо переносить голод, холод и страдание и проживешь долго… при наличии доброй судьбы.
– Ну… спасибо, наверное, – проворчал я, мрачно воззрившись на нахального старика. Из-под его неплотно запахнутого чуба выглядывал краешек амулета – белой ракушки с кругом и тремя загогулинами внутри. – Эй! А я уже видел такое.
– Такое… Ты имеешь в виду этот знак? – переспросил лекарь, постучав когтем по пластинке.
– Да. Мне сказали, он значит, что мы заперты… только я так и не понял, где и почему.
– Хм… Как по мне, так это знак милосердия.
– Это тут-то милосердие? – с сомнением спросил я; в это время до нас как раз донесся истошный вопль дяди, которого уже лечили вовсю. – Вон как все мучаются!
– Быть милосердным – не значит угождать. Я бы, конечно, мог давать всякому, кто приходит ко мне, мед и патоку вместо лекарств. Им было бы поначалу хорошо и сладко, да и мне бы дешевле вышло. Вот только болезни от этого никуда не денутся – и потом они страдали бы куда больше.
– А откуда ты знаешь, что твои зелья помогают?
– Ну, для того я и учился пятнадцать лет здесь и в южной стране. Чтобы знать.
– Получается, если ты знаешь больше, то можешь мучить других?
Лекарь снова расхохотался и потер кулаком увлажнившиеся глаза.
– Раз уж они пришли ко мне за помощью – значит, сами признают, что я поумнее буду и могу их немножко помучить. Ради их собственного блага.
– А если ты ошибешься?
– И такое бывает, – ответил мой собеседник уже невесело и повертел в пальцах тонкую ракушку; тут мне стало стыдно, что я так докучаю старику. – Тогда остается только утешать себя, что ты сделал все, что мог. Но ты прав: не надо зазнаваться.
Вздохнув, лекарь поднялся с лавки и продолжил свое кружение между учениками и развалившимися на полу больными. Среди них оказался и дядя, которому успели обрить спину ниже лопаток; теперь Тороло, присев на корточки, не спеша размазывала по ней слой блестящей черной мази. Судя по тому, как Мардо шипел и извивался, жглась эта штука нещадно – но только через час ему наконец разрешили сесть, утереться полотенцем и натянуть чуба. Теперь уже сам лекарь подошел к нему и вручил бумажный конвертик с пилюлями, но, когда дядя потянулся за деньгами, остановил его лапу. Они долго обсуждали что-то полушепотом, потирая подбородки и то и дело поглядывая на меня сквозь красноватую мглу.
Когда мы вышли из этого жуткого дома, был около полудня – но мне показалось, будто мы провели тут вечность.
– Ну, поздравляю, – почесывая шею, сказал мне Мардо. – Будешь учеником лекаря, Нуму.
***
Старый лекарь решил, что мое обучение начнется только в новом году. Может, так велел ему календарь благоприятных дней, а может, сейчас он был слишком занят заботой о горожанах, во время праздников десятками угоравших от дыма курильниц, лишавшихся шерсти во время огненных пудж и мучившихся коликами от слишком обильной еды и выпивки. Как бы то ни было, последнюю неделю месяца Черепахи я ночевал в Длинном Доме, в опустевшей повозке Мардо. К ее дну прилипли тонкие, сухие былинки – всего лишь случайный мусор, нанесенный ветром или прилипший к тюкам с товарами, но я сжимал каждую в лапах, и долго рассматривал, и думал, как удивительно, что эта трава, лишенная ног и крыльев, вдруг перенеслась из далекой горной долины в самое сердце Олмо Лунгринг.
