Перепрыгивая в танце со стола на кресло, она споткнулась об пакет с соком и упала прямиком на руки к Ярославу. Он был за гаражами единожды и вроде бы отцепился от компании, но Черт его дернул скинуться на Новый год, прийти, грустно постоять у стены с пластиковым стаканчиком и, как оказалось в итоге, поймать пьяную школьницу и начать неистово с ней целоваться.
В эту же ночь они оба лишились девственности и неосознанно создали новую жизнь. Первой об этом узнала даже не сама Марьяна, а ее мама, когда в запланированный ежемесячный период не заметила ничего ни в поведении дочери, ни в мусорном ведре. За ней узнал отец, а в их общем бессвязном крике кое-что разобрала и Марьяна. Теперь страшнее всего для нее стал не факт расставания, а вопрос: «Кто отец?» В той съемной квартире была целая толпа, и задолго до праздника куча народу своими зажиманиями у забора, исписанного всеми уникальными словами русского лексикона (почему-то чаще всего самым романтичным местом для пацанов казался именно он), недвусмысленно давала понять, что интересуется ею.
Ее родители слыли уважаемым людьми в мирах Медицины и Шиномонтажа, поэтому имели максимально твердые и реалистичные взгляды на жизнь. И как же велико было их удивление, когда после звонка в дверь они увидели Ярослава, гордо покачивающегося от выпитой для храбрости бражки. Он узнал про беременность по слухам в университете, будто кто-то оприходовал малолетку. Справедливость вперемешку с гордостью заиграли в нем, и Ярослав пришел признаваться в отцовстве.
Разговор длился долго. В Ярика бросались обвинениями в духе: «Мыслишь не тем органом», «Алкоголик» и так далее. В ответ летели не менее серьезные одобрительные кивки и стыдливая краснота на щеках, которая безуспешно охлаждалось ледяными ладонями.
На фоне смертельного предательства, Марьяна так сильно прониклась к Ярославу за совершенный им поступок настоящего джентльмена, что решила оставить ребенка: «Если мой сын будет хоть наполовину такой же, как он, то хотя бы за одну девушку в мире я буду спокойна».
От переизбытка наивности Екатерине Васильевне, маме Марьяны, стало дурно. Упав в кресло, она обмахивала себя ладошкой, затем взятым с вырезанного вручную столика журналом, а после – краем шелкового халата. Когда и этого оказалось мало, она перешла к водным процедурам, начав вливать в себя виски. Дмитрий Арсеньевич поступил проще, сразу налив себе и сев рядом в кожаный офисный стул. Главной проблемой стала не столько фраза их дочери и даже не ее внезапное желание, а мысль, что она уже третья по линии матери, кто забеременел в шестнадцать.
– Проклятье? – в порыве отчаянного бреда предположила Екатерина Васильевна.
– Бесформенная тупость, – сохраняя хладнокровие, ответил Дмитрий Арсеньевич.
Они выпроводили молодого отца и почти целую неделю молчали, роняя только дежурные фразы о готовке ужина или необходимости похода в школу. Им хотелось дать Марьяне подумать самой, но когда в следующую среду ее мнение нисколько не изменилась, а даже напротив, закрепилось, они с неохотой дали добро на роды. «Мы ее все равно не переубедим, а делать аборт во сне сто процентов никто не захочет», – уверял отец. «У меня захотят!» – настаивала мама. Марьяна подслушивала их спор через стенку, лежа в кровати, нервно сжимая подушку и поглаживая живот.
Конфликт разрешился. Ребенку быть! Как и свадьбе с кучей гостей. Если делать новую семью, то так, чтобы толщина общей радости придавила все неудобные вопросы.
