Три сестры и Васька - страница 5

Мамка думала овёс.

Расхрабрившись, добавлял такую частушку, за которую откололось бы ему в сталинское время:

К коммунизму мы идём,

Птицефермы строятся.

Ну а яица мы видим,

Когда в бане моемся.

А ещё хотелось Серёге объяснить, почему он никуда не уехал, а остался в своей Зачернушке, хотя звали его и в Сибирь, и на целину:

Мой товарищ дорогой,

Давай поделимся судьбой:

Мне соха и борона,

Тебе чужая сторона.

Подавала голос самая пожилая зачернушкинская старуха – Акулина Арефьевна. А частушка у неё оказалась свежая, современная.

Как на пензию живу я,

Непонятно до сих пор.

Хорошо, что есть картошка,

Свёкла, лук и хренодёр, – а потом и она вспоминала притужное прошлое:

Мы в колхозе работали

С солнышка до солнышка.

На горбу зерно таскали,

А теперь – ни зёрнышка.

Озорной задиристой Дарье не терпелось высыпать свои разухабистые коротышки-песенки, от которых брал смех даже самых степенных и смиренных бабок:

Говорят, что я старуха,

Только мне не верится.

Да какая я старуха —

Всё во мне шевелится, – басила Дарья и добавляла:

Ух, ух, люблю двух,

А гляжу – одна лежу.

Пошла плясать, юбка съехала на задь,

Дайте гасник подвязать,

Дак я опять пойду плясать.

Усердно топая, объёмистая, круглобокая расталкивала Дарья товарок:

– Шевелитесь, девки. Не спать пришли. Там успеем выспаться-то.

– Давайте долгую, волокнистую споём, – предлагала помолодевшая от пляски, раскрасневшаяся бабушка Луша и высоким голосом заводила:

Тихо в поле, в поле под ракитой,

Где клубится по ночам туман.

Там лежит, лежит в земле зарытый,

Там схоронен красный партизан.

Волокнистыми называли такие песни оттого, что как льняное волокно, тянулись они долго.

– Ой, Василисушка, спасибо. От души напелися, – благодарила её высокая костистая тётка Дуня Косая, – играй нам почаще.

Остальные тоже наперебой хвалили гармонистку за то, что скрасила день.

Нравилось Ваське в Зачернушке. Здесь всё было какое-то ласковое, понятное, доброе. Когда умывалась из рукомойника, баба Луша подавала ей полотенце. А на нём вышито: «Умывайся белей, ходи веселей, лице утирай, меня вспоминай». Глаза у бабушки приветливо голубели.

Чуть свет затваривала бабушка квашню. Кисловато пахло тестом, а уж потом, когда печь протопится, донесётся до Васьки хлебный дух, приятный, вкусный.

– Садись, жданная, за стол. Молочко парное от Вешки ждёт тебя.

Вешка большая, добрая корова, как говорила бабушка, в «красной рубашке». Ваську любила и даже давалась доить. Бабушка позволила подёргать её за соски.

Любила Васька бабушкины постряпушки на скорую руку из толокна.

– Когда я маленька была, – завлекательно вспоминала баба Луша, – дак меня от чаруши с тяпнёй оттащить не можно было. Вот и ты… Ешь толоконце, дак будет попка, как оконце.

У Васьки загорались глаза: что за тяпня такая?

И делала Лукерья для внучки из толокна тяпню. Посредине блюда островком толоконное тесто, а вокруг молочное море. Весело следить, как убывает «остров» под проворными ложками бабки и внучки. Как не убывать, если такая вкуснотища. А ещё из того же толоконного теста лепила бабушка «сычики». И правда, кулёмки, зажатые в кулаке, были похожи на птичек – сов да сычей. Ткни этим сычиком в сахарный песок и кусай. Не хуже кекса.

– Мы раньше-то слаще репы ничего не едали. Это теперь вам шоколады подавай, – приговаривала бабушка.

Если нападал на Ваську урос: кашу есть не хотела, щи не хлебались, бабушка не ругалась.

– А отец твой, когда маленькой-то был, дак никогда не уросил. Чо не дашь, всё у него нежёвано летело. Хлеб испекошь, корку отломит и давай наворачивать, сухоешко, или тюрю сделает, наломает кусков, молоком зальёт, и пошёл метать – только деревянная ложка о глиняную чашку стучит. Недосуг ему было уросить. То рыбачить надо спешно бежать на Чернушку, то по ягоды на вырубки. И всё босиком. До застылка самого бегал эдак. Летит вприскочку, только щёки красеют да пятки мелькают, – и добавляла. – Гли-ко, огурчик-то на тебя глядит, поешь, жданная.