– Я – чернозадый? Да ты на себя посмотри! Морда эфиопская! – Саид начал заводиться вполне серьезно.
Тут до меня наконец дошло, что это – тот самый Саид, который ради своего спасения отдал Петровичу серебристый кадиллак! Значит, это он охраняет теперь дерзайцевских кошек! И еще я понял, что этот спор о цвете кожи – старый, и будет значительно лучше, если я сейчас Петровича быстренько отсюда уведу.
– Давай, Петрович, поехали, а то вон времени-то сколько. – Я стал подталкивать его к выходу.
Даже усаживаясь в машину, Петрович не унимался и все выплескивал свои соображения по национально-расовой проблеме.
– Есть хочешь? – наконец сказал он, заведя мотор, – на, вот, Тамаркиных бутербродов пожуй… Ну, что, тронулись?
– Эй, стойте! Кошка за вами бежит! – раздался с крыльца дома голос Саида.
Мы остановились, Петрович открыл дверцу, и наша Кошка с ее довольным «мя» запрыгнула мне на колени. Я предложил ей кусочек колбаски, она вежливо полизала, а потом попыталась зарыть его у меня же на коленях, и, произнеся:
– Ффуу-мя! – перебралась на заднее сидение.
И мы, наконец, двинулись в Мышеславль.
Белая ночь, наконец, кончилась, и ненадолго наступила самая настоящая, но более неподходящего времени она не могла изобрести. В полной темноте мы подъехали к пристани парома. Он был на той стороне, и, судя по всему, возвращаться до утра не собирался.
– Пойду за лодкой, – сказал Петрович.
– Куда?
– Есть тут, понял, один знакомый. А ты стой у машины, никуда не уходи, а то опять потеряешься. Куда среди ночи едем, сами не знаем…
Я хотел было возразить, что поехал искать кошачий рай по его же собственной рекомендации, и теперь тоже не по своей воле увязался с ним в этот Мышеславль, но Петрович уже скрылся в темноте.
Где-то, скучая, залаяла собака, а я стоял, облокотившись на машину, и слушал звуки ночной реки. Есть, конечно, в этом что-то романтическое – стоять вот так ночью у переправы с кошкой на руках и пытаться понять, какого лешего тебя сюда занесло, а где-то в московской квартире ждут, не дождутся чистая постель и ванная комната с турецким душем и китайским полотенцем.
От этих мыслей меня оторвали громкие всхлипывания, перешедшие затем, судя по всему, в ни к кому не обращенные высказывания:
– У, гад, так я и знала, что бросит, ему бы только деньги, а сама я плохая, да, дура, да, плохая, уу…
– Кто здесь? – спросил я.
Плач прекратился.
– А ты кто? – отозвался женский голос.
– Да иди, иди сюда, не бойся. Я – Костя.
– А я – Клава.
– Ну, иди, Клава, а то я с места сойти боюсь, мне нельзя потеряться.
Плакальщица вышла из темноты и прекратила причитания.
– Ой, да вы на машине! Что же вы в темноте стоите? Можно же в машине сидеть со светом.
Это была та самая Клавка-шалава. Кошка у меня на руках сидела молча, и мне пока очень не хотелось, чтобы она замурчала. Если Клавка в темноте пока меня не узнала, то «мя», заставшее ее и Генку прыгнуть в окно, ей еще долго не забудется.
– А что, Клава, ты тут одна так поздно делаешь? – нарочито дружелюбно спросил я.
– Мне на ту сторону надо, я парома жду.
– Паром – это хорошо. – Я старался говорить как можно более рассудительно. – Только вот почему наша Клава-то плачет?
– Я уже больше не плачу.
– А все-таки, какое такое горе у нее приключилось?
– Вы никому не скажете? – Она на мгновенье замолчала, а потом, всхлипнув, добавила: – Меня Генка бросил, гад.
– Ну, ты не переживай так. – Я погладил ее по волосам, она опять всхлипнула. – Ты себе другого найдешь.
