– Не знаешь ты мужиков, Татьяна, ох не знаешь! Уж лучше сразу поставить точку. Могла бы и в Москве определиться. Я, кстати, встретила его вчера в Сбербанке. Может, денег снимал тебе в дорогу?
– Что? Какие деньги? Я-то думала, что он у матери застрял на сенокосе!
– А я тебе о чём?
Расстроенная до предела, пошла в Союз писателей, где выяснилось: Василий приехал позавчера, получил гонорар за последнюю книжку, положил деньги в Сбербанк, толику прогулял с друзьями, хвастался, что теперь в его ведении две квартиры.
– Я сам гульнул с ним вчера, – сообщил Иван Данилов. – А сегодня он собирался в Волжский. Да ты не расстраивайся так! Это же Васька! Но о тебе он – только хорошее!
– Как же не расстраиваться, Иван? Мне скоро в Москву ехать, а он колобродит.
– Танька, неужели ты в самом деле его любишь? Тогда терпи.
– Ладно, поеду домой. Вдруг он там на скамеечке сидит?
Как в воду глядела. Около подъезда на скамейке сидел Василий, читал газету.
– Тáнюшка, я тут уже целый час сижу. Где тебя носит?
– Где тебя носит? Ты когда приехал? Мне Ванька Данилов всё рассказал.
– А я тебе денежку привёз, целых пятьдесят рублей.
Скандалить я не хотела, было не до этого. И снова мне стало жалко его: Маленький Мук с тяжёлой головой, губы по-детски стянуты в ниточку, голубые глаза растеряны. Эх, Вася-Вася!
Чувствуя скорую разлуку, мы без утайки печалились оба. Я всё пыталась серьёзно поговорить с ним о жизни, о нашем будущем, но он словно бы не слышал меня. Или не хотел слышать, или не умел понимать того, что было за пределами его реального мира. Порой мне казалось, что он махровый эгоист, хитрюга, с детства забалованный женской заботой, а порой – дитя-дитём, впустивший в душу неистребимую горечь одиночества. Податливый на ласку, на доброту, мог ответить лаской и добротой, а мог капризно выпятить нижнюю губу, упереться по ерунде, стать крикливым и взгальным. Я оправдывала его перед другими: «Казак! Поэт! Джентльмен удачи!», но сама, страдая, налетала на него ястребихой. В начальную пору мы редко ссорились, потому что я умела терпеть, перетерпливать, отходить слезами. Но позже от наших баталий тихие люди приходили в ужас. Нельзя терпеть до бесконечности. Нервы – они же не железные!
Август тем не мене, катился к сентябрю просветлёнными днями. Я запасала какие-то продукты для Василия, хотя ничего серьёзного купить было невозможно, показывала, где что лежит, подстирывала, подглаживала.
– Вася, главное – не устраивай в доме шалман, не привечай всех окрестных алкашей, вари себе хотя бы картошку, чтобы есть горячую пищу.
А он мне:
– Борька Екимов в сентябре едет в Коктебель, а мне не досталась путёвка в Дом творчества. Вот провожу тебя и снова махну к матушке. Что мне здесь делать одному?
– Я буду приезжать. Раз в месяц – обязательно! Пришлю тебе продукты через проводницу.
– Только бутылочку не забудь положить.
Договорились, что всю срочную информацию для него я буду сбрасывать на телефоны Союза писателей, а потом связь наладится сама собой, лишь бы он почаще заглядывал в Союз.
– Вась, а зачем тебе в принципе волжская квартира? Наверняка ты чаще будешь находиться в Волгограде.
– Без ключей от квартиры я здесь никто. Не оставишь ключи – мы не будем вместе. А я-то думал, что главный мой дом теперь здесь!
– Здесь. Где ещё? Чего ты так испугался?
Перед дорогой посидели, выпили, всплакнули. Тоска стала захлёстывать меня.
