Я сердцем не выношу, когда он плачет, сразу всю вину беру на себя. Василий – нет! Говорит: «Чего гузынишься?» И я, первая заступница, начинаю забывать доброе в нём. Пусть на час, на два, но забывать доброе! Быть другим он не умеет, своего эгоизма не сознаёт, вины не чувствует. Всяк таков, каким его воспитала жизнь, сделали обстоятельства. Но ведь и я такова! И меня жизнь «слепила из того, что было».
В ссорах мы часто становимся необъективными, задеваем родителей, вытягиваем на поверхность грешки прошлого, лишь бы досадить, колупнуть побольнее. Гой да эх! Обиды проходят, а сказанное вгорячах остаётся, застревает в памяти.
Когда-то Василий воскликнул в стихах: «Как прощения просить тяжело!»
Тяжело, если искренне! И всё же я хочу снять грех с души. Простите, люди! Прости, мама! И ты, Вася, прости! Когда ещё выпадет мне покаянный час?
Кто-то из наших поэтов, по-моему – Володя Овчинцев, написал о России: «Какая есть, такую и люби!»
Я говорю о родных людях: «Какие есть, такими и люби!» Но это сейчас. Три десятка лет назад, в наши молодые годы, рассуждать так я не умела.
В самолёте Москва – Хабаровск, в этом девятичасовом рейсе, ему сразу же стало тревожно и неудобно: тесно сидеть, хочется спать, хочется пить. А кто виноват? Я, конечно! Распря шёпотом стала переходить на визгливые нотки. Принесли воду, дали плед, а добрых слов друг для друга уже не находилось. Позже я написала стихи «Ночной самолёт»:
Скажи мне,
Скажи мне, куда мы летим
Над пропастью гулкой в ночном самолёте?
Недобрые, в жалко-притворной дремоте
Летим – друг на друга глядеть не хотим
(Воистину – дух непреклоннее плоти!) —
Куда мы летим?
Рождённые миру,
Зачем под луной
Мы в муках себе обретали друг друга?
Затем ли, чтоб на два слепых полукруга
Разъять наши руки над бездной ночной?
Летим, а в глазах ни на каплю испуга —
Лишь холод сквозной…
Эту его натурную привычку – переносить ответственность на свою женщину – я тогда ещё не очень сознавала. Во всю дальнейшую жизнь у нас именно так и было!
На подлёте к Хабаровску Василий, поспав и согревшись, успокоился, достал книжку Корнеева, принялся читать.
– Слушай, а хороший Артур поэт! Смотри, какие строчки!
Но я огрызнулась, ещё не до конца отойдя от обиды:
– Не видишь, я читаю Межирова? Вот он хороший поэт! Зачем только книжку назвал «Бормотухой»?
– Не спорю, Межиров лучше, – нежданно примирительно ответил Макеев. – А «Бормотуха» – это наша жизнь.
В Хабаровске предстояла пересадка на рейс до Владивостока. И, как всегда, бегу впереди, хватаю багаж, штурмую очередь на регистрацию, слежу, чтобы мой «мальчик» не потерялся. А ему приспичило в туалет, а ему захотелось выпить горячего кофе, съесть булочку. Да, милый ты мой! Конечно! Конечно! Конечно! Вот так жёны и превращаются в мамашек, сами того не желая!
Точно по часам не помню, но первые впечатления от Владивостока – солнце, свежесть, запах моря. Мы на краю света!
Если бы я могла выбирать, то приехала бы сюда на поезде. «Родную, родную, родную страну» хотелось ощутить во всей её великой протяжённости и разнообразии. Чтобы устать от дороги вусмерть, пропахнуть вагонным духом, напитать глаза Уралом и тайгой, сопками и озёрами, диковинными названиями станций и полустанков, людскими этносами, самой историей бесценной моей Родины. Очень этого хотелось, но половина командировочных дней ушла бы на дорогу. А с полётной высоты ничего кроме облаков не было видно. Что значит девять часов пути? Как от Волгограда до Тамбова доехать на автобусе, иногда и дольше. И всё же чувствовалось, как далеко от центра нас занесла судьба. Люди говорили: «На материке», «В России», «На большой земле», и становилось понятно их чувство оторванности от Москвы и Ленинграда, от Крыма, от Сочи.
