Юноша хотел было огрызнуться, но поручик вяло прервал:
– Бросьте, прапорщик. В самом деле, глупая бравада…
Прапорщик запнулся. Губы презрительно искривились, как бы для очередного плевка, однако слова старшего товарища все же повлияли. Скривился, но плевать не стал.
Конвой заклацал затворами, взял ружья наперевес. Вести пленных было пара шагов – в соседний двор, вернее, хозяйственную площадку, с трех сторон окруженную амбарными стенами. К одной – глухой бревенчатой – подвели приговоренных. Лицом к ней.
Почему-то молодой ЧОНовец думал, что его ровесник вновь начнет дерзить, развернутся лицом к ружейным дулам, скажет что-то отчаянное, злое. Но, видать, запас ухарства иссяк. Как поставили, так и остался, плечи обвисли, словно вместе с задором исчезла опора в теле. Он будто медленно, но непоправимо стал плавиться, потек. А поручик – тот просто стоял, не шевелясь.
– Приготовиться, – буднично скомандовал старший.
Стрелок поспешил взять наизготовку трофейный австрийский «Манлихер». Иллюзия того, что двое казнимых вот-вот исчезнут сами, как привидения, сделалась реальной до одури, явь полностью обратилась в сон наяву… а темная власть вдруг взмахнула стягом в полнеба, затмила мир, и сотрясла молодого человека неописуемой смесью жути и восторга – от того, что он ощутил, какая лютая мощь в той тьме.
– Огонь!
***
Охранник полностью владел собой и контролировал обстановку. И все же вернуться в обычное состояние стоило ему немалых усилий.
Память со сказочной легкостью отмела четыре года, точно не было их, вернув его ровно на четыре года назад, когда он в составе ЧОНа на окраине городка в Орловской губернии расстреливал пленных белогвардейцев. Это было первый раз в его жизни.
За минувшие годы чего только не пронеслось, что давно оттеснило события того дня – время Гражданской войны было спрессовано свирепо, день как три, неделя – месяц, и если где-нибудь в конце двадцатого вздумалось вспомнить лето или осень девятнадцатого, то показалось бы, что это было полжизни тому назад.
А сейчас вмиг сдуло пыль и тень минувших лет. Контролер стоял статуей, с невозмутимым лицом, строго по уставу – никто бы никогда не догадался, что бушует у него в душе.
«Так вот оно что…» – доходило спустя четыре года.
Чувство тьмы, власти и восторга после расстрела ушло как-то само собой,
Спокойно, равнодушно, как вода в песок. Помнилось, конечно, переживалось, но что такое – человек один на один с войной?.. Месяц-полтора, когда каждый миг мог стать последним – и унесло, и помина не было, надо было со страшной силой, со скрипом зубов, со скрученной до судорог душой оставаться в живых. Какие там к черту мысли, память, мечты…Война! Убей, а сам живи – одна мечта.
А тут вдруг на тебе. Не забылось. Почему? Что это значит?..
Он умел вытряхивать из головы лишние мысли, что не так просто, как может показаться. Но и совсем избавиться от данной темы не мог. А правду сказать, не хотел. Она подспудно бродила в мозгу… и с внезапным злорадством, какой-то острой душевной спазмой его совсем уж ни к селу ни к городу пронзила мысль: а ведь недолго Льву Давидычу у трона быть! Не жилец ты здесь. И никакие колдуны не помогут. Сталин сам колдун похлеще твоих прихвостней.
Последнее родилось в запале злорадства, вроде бы не всерьез – но зацепилось. Дежурный мысленно хмыкнул, по-прежнему сохраняя непроницаемость лица и не позволив себе отвлечься. Но как-то все так складывалось, один к одному, прошлое и настоящее – правда, в то, чего он постичь не мог.
