Белов с Зуевым постепенно разработались по-настоящему, один – за компанию, другой – каким-то нервным азартом. С тройки их не заметили и вряд ли уже могли: она легла на параллельный курс, далеко впереди, и катила сама собой, не ведая соседств. Теперь, когда можно было сравнивать, гребцы придавали ей странную, несоразмерную скорость, словно её скольжение руководствовалось какою-то невидимой дополнительной силой. Расстояние не сокращалось, наоборот…
Зуев ещё добавил. Собственное сбивающееся дыхание, бульканье и чмоканье разрываемой металлическими ударами воды и внутренние скрипы байдарки, в которой что-то разладилось и устало, ненароком прищемив нервы, – всё это обволакивало ход двойки в некую плёнку; а по ту сторону, как в другом пространстве, с массивной стремительностью миража двигалось острогрудое чудовище, и голова мальчика, замершего над своей невозможной книгой, чудилась принадлежностью рангоута.
Исчезло несколько минут. Тройка растаивала, погружённая в туман, так что и вёсла будто отталкивались от тумана, сообщая лёгкости прелесть невесомости, – всё дальше и дальше. Вот она качнулась, что-то огибая, и призраком пропала. Только блеснул алый ободок…
Белов первый ослабил. Он хотел сказать, что они и так пашут целый день, а тут… но не сказал. Нужно было побыстрее отыскивать стоянку.
Зуев грёб уже тихо и завороженно. Высадившись, он долго, до четвёртой спички, не мог справиться с костром. Белова, натягивавшего изголовье палатки, не было видно, – и палатка шебуршала и вздрагивала сама собой, распрастывая широкие крылья тумана.
Поутру туман сохранялся. Уже собравшись, гонщики сидели у воды, ожидая, когда расчистится, и прислушивались, не пройдёт ли кто мимо них. Вскоре заветрило, – и туман потёк в небо, ставшее полосатым и грустным; но потеплело слабо. Вдоль левого берега, чья низкорослая ширь этою ранней хмарью казалась вольней и уютней, лодка шла вялым, вживающимся ходом.
Потом они увидели солнце. Оно отодвинуло крышку неба, прорезав над горизонтом тонкую и длинную полоску чистоты, в которую на глазах вплывало, упираясь лбом в тучи. Но те больше не сдвигались. Полоска оставалась тесна светилу, – и, заполнив её, оно оказалось между двумя венозно-серыми плоскостями, обратным срастанием сплющивающими солнце, которое от натуги всё сильней краснело, едва не лопаясь. Края сомкнулись, солнце взошло и исчезло, – и стало ясно, что больше его не будет.
Белов проснулся лишь на первом перекате. Он вспомнил о вчерашнем привидении, обежал взглядом берега, посмотрел назад, – и там, в глубине поворота, уже накатывали Дёмины. Белов смочил цевьё, отметив, что вода градуса два потеряла, сел поудобнее и сосредоточился на реке.
Это была уже не та гонка, как в первые дни, когда можно было выбрать лакомый ручей, перекинуться, опершись на тугую мышцу струи, фразами тут же испаряющегося разговора, пожмуриться в дали. Теперь почти не останавливались. Лишь изредка, снисходительно впадая в детство, река напухала перекатами, где удавалось вниманием чуть отдохнуть от монотонности.
Зуев грёб с особенной силой. Нытьё ягодиц и эта болезненная линия поперёк позвоночника в нём давно окостенели, а от наступившей погоды душа сжалась. Иногда он начинал непроизвольно торопиться, и тогда вскидывал голову, паузой сбивая Белова, внимательно осматривал берега и вновь погружался в самозабвенную работу. Белов тоже коротко озирался. Но Дёмины, видимо, сегодня не собирались прохлаждаться.
