– В самом деле, хватит на сегодня… Утречком отыграем, куда они денутся.
На берегу Зуев повеселел от забот. Палатку он выставил, наверное, быстрей, чем обычно Белов, потом пошёл к костру помогать и, перехватив котелок, сам принёс воды. Он всё делал, будто куда-то торопясь – то ли действовать, то ли спать.
Белов, наоборот, сойдя с круга работы, достиг размаривающего изнеможения. На берегу земное тяготение словно удвоилось. Он чувствовал усталость почти болью тела, доходившей до каких-то коричневых глубин, озаряемых огненными вспышками, – и, не дождавшись, когда пламя сникнет тлеть, Белов уполз в палатку, где сразу уснул, зная, что весь этот качающийся красно-чёрный мир моментально исчезнет – и не возвратится.
Зуев очертил пошире костровой круг и вскоре тоже съёжился в одеяле. Вокруг всё плыло и, не нащупав опоры, переворачивалось. Являлись лица, тянулись слова, которые сладко было произносить, но исчезающие прежде, чем был отъят от губ последний звук, чьё-то холодное дыхание склонялось над ним… – и посреди ночи Зуев внезапно, как вспоминаешь мучающее имя, осознал, что не спит и даже, кажется, не спал, потому что ни одного фантома из тех, что подступали к нему, не осталось в памяти. Он поворочался и выждал неизвестное время, испещрённое подвохами: так мёртво не сдвигалась с места ночь, пронося в сознании года и судьбы; и всё равно не заснул, а попал куда-то, в чём, наоборот, нужно было каждую секунду просыпаться. Сон, став явлением спазматическим, превратился в качели. Зуев поминутно падал в неизвестную и очень важную чистоту, которой не оказывалось, – и он раскалывал её лбом, выныривая в лижущую прохладу правды. Полная правда заключалась в пирамиде палатки с вписанным в неё, остриём к сердцу, треугольником тревоги, чему тихо и влажно аккомпанировал Белов; а далёкий прозрачный свист, на зов которого взмывало встать и идти, принадлежал собственному носу.
Он окончательно очнулся. Серо светало. Зуев выбрался из палатки. Было хрустально тихо. Низкий туман разлился густо, вылитый из невидимого ковша. Зуев потоптался около кострища. Было неуютно разворашивать эту тишину.
Брякнув спичками, он присел и снова встал и отошёл, отыскивая бересту, но о бересте не думал. На краю полянки, опёршись ладонью о сосну, он замер. Кора сосны была теплее воздуха, – должно быть, внутренние силы превращали дерево в живой сочувственный организм. Зуев стоял, поглаживая кору и сам себе не признаваясь в своём размышлении…
Палатка всплывала из тумана двойным ало-белым парусом. Такие паруса, маленькие и большие, одинарные и сложные, косые и ещё какие-то, с их многоступенчатыми флибустьерскими названиями, всю жизнь соседствовали Зуеву. Он с любопытством и попыткой любви наблюдал, как упругие ткани вензелями разгоняли ёмкие судёнышки до не доступных ему скоростей. Он даже абстрактно завидовал, но его как-то стыдила их непрестанная зависимость от ветра.
Зуев ещё раз посмотрел на потустороннюю палатку, вдруг повернулся и, сперва будто пробуя, а потом всё быстрей и быстрее, пошёл берегом. Через несколько минут, когда стук сердца успокоился, наступила невесомость.
Он двигался вспять реки. Крутояр, местами спадавший прямо в булькающее еле слышно молозиво, был росист и бестропен, но травы теребились у щиколотки, а большей частью под ноги стлались мхи, попадался, едва рдея, брусничник, мелькала голубая ягода, – и лес был расстволен вдосталь, давая лёгкий путь. Меняя шаг на бег, Зуев вольной лесной припрыжкой просекал берег. Иногда он оказывался на самой его кромке и, на секунду остановившись, осматривал подножие и противоположную сторону. С удивлением он видел, что может отличить то или иное место, мимо которого вчера проплывал. Это уподобляло путь рондовой мелодии, круг за кругом в тянущемся заунывьи которой вспыхивают огоньки и прикрасы, и даже само расстояние оказывается таким оттенком среди прочих, – и река развивается, нигде не повторяясь, разрастается мотивами и поёт…
