Он взял Маурину за руки, вывел в круг и неуверенно притопнул. Сперва – левой, потом – правой, потом – дважды левой, потом – дважды правой.
Мастер Жербер не умел плясать, никогда не умел, но в том, что вытворил у него на глазах лесник Гильом, была магия, и он пытался эту магию осознать и перенять. Всё равно ведь не миновать придумывать себе новый набор заклятий. А тут он нюхом чуял, что имеет дело с немалой силой!
– Музыка нужна, – вдруг сказала Маурина. – Без музыки не получается!
– А у них вон получается!
Вновь взвизгнула свирелька и грянул барабан. Но, когда мастер Жербер попытался найти взглядом Гильома с Туанеттой, чтобы понять, как поступать дальше, те исчезли.
Пропали! Смылись! В ночной свежести растворились!
И правильно сделали.
Рига, 1999
Говорят, он до сих пор шастает по кабачкам-погребкам, где наливают пиво в большие глиняные и стеклянные кружки, где выставляют деревянные блюда с горячими колбасками и серым ноздреватым хлебом, где моряки пьют и зверскими голосами поют про то, чего на свете не бывает, а хозяин вздыхает и косится на новомодные большие часы, привезенные из Гамбурга. Он заглядывает, обводит взглядом длинное узкое помещение под сводами из розоватого старинного кирпича, вздыхает и бормочет себе под нос что-то вроде:
– Эх, опять не туда забрел… Будь он неладен!.. Но я его все-таки найду… Слышишь, Стелла Марис, я его найду!..
Лет этому человеку на вид – под шестьдесят, закутан в плащ, видны одни тяжелые и грубые сапоги с квадратными носами и невозможного размера, борода седая, торчком, лысина – в венчике жестких седых волос, нос – как у порядочного пьяницы, большой и лиловый. Иногда край плаща отлетает – тогда видно, что правая рука сжата в кулак. А узнать его можно по глазам. Такой тоски во взгляде, пожалуй, у живого человека и не увидишь.
Ну да, он не совсем живой. Он между нашим миром и тем, другим, болтается – такое бывает. Оттуда он может прийти только в темноте, когда зажигают фонари. Пока горят фонари – его время. Он может бродить по улицам, спускаться в погребки, заглядывать в окна. А как пойдет фонарщик тушить огоньки – тут его время истекает. Ворча и ругаясь, он отступает, пятится, пока спиной не упрется в ту стенку, которая между нашим миром и тем, другим. Упрется – и стенка его пропускает, а тот, кто случайно увидел это диво, еще несколько секунд наблюдает черный-черный силуэт – пока стенка не срослась.
Это он ищет гладко выбритого господина в черном кафтане с оловянными пуговицами, в черной треуголке без галуна и плюмажа, с черной повязкой на левом глазу. Есть еще одна примета – на лице господина, на бледных щеках и на лбу, пятна, вроде очень больших оспин. Такими бывают еще следы от давно заживших нарывов.
Он не знает, что мрачная эта личность просто так не является – черного господина можно только подманить. Он приходит на запах жадности. Он даже не очень рассуждает, чья она и на что нацелена. Сперва появится, потом уж разбирается. А жадности в седобородом – ни на грош. Вот глупости – да, порядком. Из-за глупости своей он и мается, и бродит, легко спускаясь и поднимаясь по самым крутым винтовым лестницам, по которым и трезвый-то должен с большой осторожностью двигаться. А, думаете, почему владельцы кабачков-погребков такие лестницы ставят? Чтобы матрос во хмелю, собравшись уходить, посмотрел на узкие и высокие, веером торчащие ступеньки, хмыкнул и сказал:
