Трущобы Петербурга - страница 22

– Однако хорош, – сказала она, кладя книгу на стол.

– А позвольте перво-наперво мне сказать, что вы тут делаете? – спросил, напуская на себя свирепость, Илья.

– Это еще что значит? – спросила, подымаясь с места, Кравцова.

И при этом она посмотрела на Илью таким взглядом, что тот невольно осекся.

– И притом, про какую вы там, на кухне, шлюху изволили напоминать?

Тут вспомнил Ильич, что покойная жена подобных вопросов ему не задавала, а эта… Эта какая-то была особенная.

– Так что же вы молчите? – топнула ногою Кравцова. – Я отлично знаю, что такие слова относились ко мне… не отговариваться, молчать!.. С этой минуты я не имею с вами ничего общего и завтра утром прошу нанять мне извозчика, я уезжаю.

И, сказав это, Кравцова ушла в спальню и заперлась на ключ. Такого афронта Ильич совсем не ожидал. Он долго стоял на месте, до тех пор, пока кухарка, подойдя к нему, не начала снимать с него шубу.

– Чай будете пить? – спросила она.

Он бросил на пол шубу, снял с головы меховую шапку, тоже бросил и, сев на диван, все еще продолжал смотреть на дверь спальни.

– Чай будете пить? – снова спросила кухарка.

– Брысь! – воскликнул Кубарев и, поднявшись с места, подошел к спальне.

Кухарка так и застыла на месте. Ей страшно было жаль эту добрую барыню, и она сильно боялась, как бы, обозлившись, хозяин ее не изувечил.

– Отворяй! – грозно произнес Кубарев, сильно стукнув в дверь.

Дверь быстро отворилась, и на пороге появилась Кравцова. Илья Ильич в ужасе отшатнулся. Перед ним стояла вся бледная, но страшно грозная Олимпиада и наводила на него револьвер.

– Если ты, подлец, пошевельнешься, то я раздроблю твою глупую башку! – сказала она решительно.

– Не надо! Не надо! – замахал руками Ильич, отступая назад. – Брось… Я ведь пошутил.

Дверь спальни вновь захлопнулась и не отворялась уже до следующего утра.

– Вот что, так баба, – пробормотал он, вновь садясь на диван. – Это не прежняя Анютка, того и гляди, на тот свет отправит… Ах ты, Господи! Леворвером так в морду и тычет.

Свидетельница всей этой сцены, кухарка, была в восторге.

– Ну что, идол, нарвался? – бормотала она. – И барыня хорошая, а пальца ей в рот не клади.

Ильич прилег на диван и предался размышлению, но мозг его плохо работал, и он вскоре захрапел богатырским храпом.

НА ДРУГОЙ ДЕНЬ он проснулся в восемь часов утра.

В квартире шла возня, кухарка бегала из кухни в спальню и обратно, утирая кулаком красные глаза.

– Илья Ильич, вставайте, – сказала она. – Барыня укладываются и собираются уезжать.

– Олимпиада Павловна? – спросил Ильич, вскакивая.

– А то кто же больше?

Кубарев подошел к затворенной двери спальни, но, вспомнив про вчерашний револьвер, остановился и тихо постучал. Сердце его трепетало.

– Можно войти? – спросил он робко.

– Войдите! – послышался ответ.

Олимпиада укладывала в большую корзину свои вещи и не подняла даже головы, когда он вошел.

– Проверьте, пожалуйста, эти вещи, чтобы вы не подумали, что беру вашу собственность.

– Ой, что ты, Олимпиадушка! – воскликнул Илья. – Прости меня за вчерашнюю дурость. Уж больно я был пьян.

– Оправдание, нечего сказать! И благодаря этому пьянству я должна переносить ваши дикие выходки?

В продолжение последнего времени, благодаря воздержанной жизни, она очень похорошела, и Ильич чувствовал себя еще больше влюбленным.

И он упал перед нею на колени и воскликнул:

– Олимпиада Павловна, простите!