Однако, помнится, в начале 30-х нас вывели оттуда длинной колонной, когда мы стояли на утренней службе. Еще не было и шести, солнце едва прорезывалось сквозь линию горизонта. «Не приближайтесь, сейчас эту церковь будут взрывать», – предупредил нас неизвестный товарищ.
«Зачем?», – хором воскликнули мы, пораженные спокойствием, с которым он это заявил. «Распоряжение поступило», – отрезал он, и тут же послышался взрыв…
«Не гневи Бога, – любил повторять отец, и на этот раз не забыл заключить свои доводы традиционной фразой. – Главное, живыми выбраться отсюда, только вот как?»
На днях к нам зашел дядя с военного завода, о чем-то пошептался с отцом, а потом громко заявил нам с мамой: «Не беспокойтесь, милые дамы, я вас в обиду не дам. И своих перевезу, и вам помогу». Он имел в виду, что поможет с эвакуацией. Руководство приняло решение перевезти весь военный завод, вплоть до последнего винтика, в тыл. Ближайшим, относительно спокойным местом, посчитали город Казань.
«Вот и решилась наша судьба», – безропотно прошептала мама, и в уголках ее глаз я заметила слезинки. С одной стороны ей, конечно же, хотелось видеть свою семью в безопасности, но бросать любимый дом, в который было вложено столько заботы, где каждая деталь, начиная от элегантного пианино и кончая бамбуковым столиком, подбиралась с особым вниманием; дом, с которым были связаны лучшие воспоминания, и где была дана жизнь двум дочерям, ей представлялось невероятно трудным испытанием…
Самолет, перевозивший всю финансовую часть и делопроизводство военного завода, взорвался в воздухе. И дядя вместе с ним. Поговаривали, что это диверсия, и все было подстроено. Кем? Для чего? Сейчас это значения не имело. Мы опять остались не у дел, но у отца уже созрел план действий.
Поскольку в середине 30-х семью, на которую он работал, раскулачили, отец устроился работать на стройтресте. Очень быстро его повысили до заведующего и постоянно представляли к премиям, как отличного работника. Стройтрест этот имел непосредственное отношение к заводу. А значит, мы имели законное право на эвакуацию. Это было неслыханная удача, поскольку обстановка стала настолько неспокойной, что люди были готовы бежать без всякого поезда и вещей, в чем есть.
Конечно, соседи нас уговаривали остаться и схоронить у себя, «если что». Но папа, почему-то, в эту возможность не верил. И началась подготовка к отбытию.
Бегство
В 2014-м году правительство Германии, спустя несколько лет после постановления, выплатило бежавшим евреям, оставшимся в живых – а таких, как вы понимаете, остались единицы, – компенсацию в две тысячи пятьсот евро. Во столько было оценено все, что мы потеряли: дома, сады, скот, имущество, родственников, мирную жизнь, весь наш уклад, работу и учебу, планы на будущее… Конечно, и на том спасибо, другие вообще ничего не получили, а тут на старости лет небольшая подмога к пенсии, которая считается ниже прожиточного минимума в любой развитой стране мира. И уж тем более в той же Германии, которая вышла из войны побежденной. Не парадокс ли: жить в стране-победителе, где каждый год президент присылает на 9-е мая открытку: «Мы перед вами в неоплатном долгу», и влачить полунищенское существование. Мы – те, кто оказался в тылу, – и к войне, как будто бы, имеем малое отношение…
Мама перебирала каждую вещичку, и слезы неудержимо лились из ее миндалевидных глаз. В пятый раз она разбирала и вновь собирала сумки и торбы: вещей получалось больше, чем было разрешено: «помните, брать только самое необходимое», – звучал в наших ушах указ.
