Мужа Степушиной Дуни после инсульта сбивал частичный паралич. К нему из города привозили врача. Небольшого роста дядечку с большими, объёмными усами. Вид он имел недовольный, – его совершенно не обрадовала дальняя поездка в деревню. Прибыв на место, померил давление, послушал грудь, посчитал пульс, что-то прописал и спокойно уехал. С тех пор прошло два года. Дунин муж тяжело двигался и стал заметно заторможенным. Он плохо ел, мало говорил – всё было ему в тягость и казалось непосильным трудом. Когда баба Дуня уходила по делам, то закрывала деда в доме, потому что Иван Александрович, несмотря на непослушные ноги и свои страдания, мог доковылять до улицы, тыкая палкой в траву, и завалиться где-нибудь на огороде, или в саду, или – ещё хуже – на проезжей дороге. Ругала Степушина упёртого мужа часто и громко, на что Иван Александрович всегда отвечал одной и той же фразой: «Дура баба». Один раз дед Иван рвался из калитки в чем мать родила. Баба Дуня к тому времени возвращалась домой и издалека увидела пыхтящего за забором деда. Он, словно обезумевший, бил палкой в калитку и, видимо, понимая свою немощность, растерянно и грустно смотрел на дорогу.
– Куды ты тащишься, наказанье? – крикнула она ему своим сиплым, натянутым голосом.
Иван Александрович, ничего не отвечая жене, ещё судорожнее продолжил пыхтеть над калиткой.
– Не срами ты меня. Волочися обратно, – бухтела баба Дуня, направляясь к деду.
Подойдя к забору, она замахала на него руками, на что дед, ругаясь, попятился назад, путаясь ногами. Она зашла за калитку и пустилась материть старика:
– Ах, божешь мой, срам-то какой! Постыдился бы. Куды ты голый волочиться собрался?
Дед что-то отвечал, изредка просто мычал и как мог ковылял обратно в дом.
У Степушиных была рыжая собачонка, точно как лисичка, только хвост колечком держала. Круглые сутки она сидела на цепи, лаяла на всех звонко и бесстрашно. А если кто-нибудь заходил во двор, тогда пугливая охранница ныряла в будку и лишь изредка – на безопасном расстоянии – высовывалась в полтуловища, чтобы для порядка ещё раз тявкнуть, и снова пряталась в свой домик. Полине с Олей стало жаль собачку. Они решили навещать рыжую и выводить её на прогулку. Когда бабы Дуни не было дома, девочки сами заходили во двор и брали охранницу с цепи. Побаивались они только параличного деда. Когда он немой замирал в окне, наблюдая за дорогой, они старались проскочить мимо него как можно скорее. Не двигая ни единой мышцей лица, провожал дед Иван детей глазами, пугая их сильно морщинистым, ввалившимся, недвижимым ртом. Один раз девочки застали хозяина выходящим из дома. Он поднял на вошедших во двор детей своё скукоженное, выцветшее лицо, и в его словно бы пустых глазах выразилась тяжёлая работа ума. Он не мог понять намерений девочек и не узнавал их. Полина с Олей засмущались, увидев недопонимание на лице старика и испытав страх к его немощи, побежали со двора. Подождав полчаса, они решили вернуться в надежде, что дед Петя уже ушёл в дом. Но, зайдя во двор, нашли его лежащим навзничь в садовой траве.
Юрий Степанович осмотрел Ивана Александровича, поднялся с колен с выражением лица неминуемого смирения.
– Отошёл, – произнёс он. Степушина Дуня, к тому моменту вернувшаяся домой, вскинула руками и заплакала в полный голос.
– Увсё! Ванечка!.. Ушёл мой дед! Увсё вместе всегда делаемши были. Увсё! Ушёл! Да хоть бы и мне ня долго осталося, – утирала она широкой рукой слёзы из глаз.
