— Ты на папу-то батон не кроши, — быстро пресекаю подростковое хамство. Пятьдесят приседаний, и больше нет сил дерзить родителям. Но сейчас другой случай. Вытаскиваю осколки из рамки и ставлю её без стекла на место. А эти двое хорошо смотрятся. — Любишь, молодец. Замуж пойдёшь за Волконского?
— Да я с ним слова больше не скажу! — Мэл прижимает сжатый кулак к груди. До увлечения карате она занималась боксом. Несмотря на перчатки, костяшки слегка разбиты.
Сажусь рядом с дочкой на постель и обхватываю одной рукой кровинушку за крепкие плечи:
— Излишняя гордость стоила нам с твоей мамой шести лет разлуки, — касаюсь губами виска дочери. — Мне безумно жалко, что эти годы моей жизни я просыпался без неё. Мы до сих пор пытаемся наверстать упущенное.
— Дима не любит меня, — слёзы опять катятся в три ручья по девичьим щекам. — Он Марусю увёз! И цветы ей знаешь какие подарил!
— Они просто друзья, малыш! Я тебе потом как-нибудь расскажу, как они на шухере вместе стояли и мамку нашу спасли. Иди к папе, солнце моё!
Мэл утыкается мне в колени, всхлипывая и шмыгая носом. Глажу дочку по густым, светлым, как у матери, волосам. Димке всегда нравились рыженькие да шатеночки. А не взяться ли мне за персональный проект «Охмури друга»? Димон всю жизнь от нас живёт особняком, хотя беспрекословно признаёт меня вожаком. Он гениальный финансист, обходительный, порядочный — всегда женится, если запал на дамочку. Не скачет, как наш аксакал в лучшие годы, из постели в постель. Генетика опять же хорошая. Так-с, Мэл шестнадцать, Димону сорок пять. Через два года свадебку сыграем. Разница большая, конечно, но старый конь борозды не портит. А этот вроде ещё и пашет. Нынешнее шибанутое поколение меня напрягает. Ни из офиса, ни из футбольной команды никто мне в зятьях не видится. Короче, Димона надо брать, пока очередная дива его не прикрутила. Опять же сын у него.
— Я говорил тебе, что в юности серьёзно увлекался хиромантией?
Мэл затихает и садится. Смотрит на меня недоверчиво.
— Хочешь, погадаю? — серьёзнее лицо у меня только на совещании в спорткомитете. — Давай руку. Что трёшь-мнёшь там всю дорогу?
Мэл заводит зажатый кулак за спину.
— Давай погадаю на любовь! Сто процентов гарантия, — склоняю голову набок и пускаю в ход взгляд с поволокой.
Слышу, как вертолёт Руслана идёт на посадку. Взгляд синих глаз Мэлани темнеет. Небеса, да она красотка, когда поплакала и сбросила с себя образ рубахи-парня, в который я её вживил. Встаю и закрываю окно. Возвращаюсь к дочери, сажусь на корточки перед ней и протягиваю руки ладонями вверх.
— Не бойся, малыш! Ворожу, гадаю, порчу… Вернее, снимаю порчу и венец безбрачия, сколько себя помню. И у всех всё сбывается.
Мэл вытаскивает руку из-за спины и протягивает мне. В холле слышатся голоса, Маруся с Марго говорят на повышенных тонах, три мелкие звезды тоже что-то бухтят. Мэл поглядывает на дверь. Невозможно работать в такой обстановке прорицателем. Сейчас ещё эти архаровцы прилетят. Но папа может всё. Беру в свои лапищи ладошку Мэл. Глажу её, разминаю и вглядываюсь в тонкие линии.
— Ничего себе! — округляю глаза, и Мэл забывает о движухе в холле.
— Что там? — рассматривает дочь свою ладонь, будто впервые видит.
— Ты однолюбка! Это у нас семейное. Вот линия твоего сердца. А вот линия твоего брака! Обычно она начинается с середины, а у тебя с начала жизни. Человек всё время идёт по жизни рядом с тобой. А вот здесь, — тычу я пальцем в пересечение неведомых мне линий. — Вы сходитесь! Давай-ка, теперь припомним, кто знает тебя с рождения. Кроме Руслана. Он в Марусиной ладони прописан чётко.
