Еще с лестницы я замечаю, что вся площадка завалена каким-то мусором. Обломки старой мебели, свернутый ковер, пакеты с одеждой… Неужели трудно было донести это все до мусорных баков?
Я разглядываю разломанную на куски мебель и вдруг замечаю на дверце, прислоненной к стене, наклейку с утенком. Надо же, какое совпадение, прямо как у нас до…
Осознание ударяет обухом по голове. Это и есть вещи из нашего дома. Из комнаты бабушки, где я специально после ее смерти ничего не трогала.
Я беспомощно смотрю на обломки бабушкиной жизни: на край ее потрепанной шубы, торчащей из пакета, на дверцу от вечно поломанного шкафа, который никогда не закрывался, на металлическую сетку кровати… Я не замечаю текущих по лицу слез до тех пор, пока щекам не становится холодно и мокро, но даже после этого я их не вытираю. Просто смотрю, просто плачу, просто…
– Лен, – окликает меня Дима откуда-то со спины. – Не парься, я сегодня все уберу. Просто думал, что тебя позже выпишут. Не успел.
Бессилие и растерянность в одно мгновение оборачиваются такой яростью, что я подскакиваю и изо всей силы толкаю его в грудь.
– Урод! Сволочь! Скотина! Да как ты мог вообще… как ты мог все бабушкины вещи…Она тебя любила! А ты… ненавижу тебя. Ненавижу!
Я захлебываюсь рыданиями, ничего не видя от слез, но продолжаю бить его. По плечам, по груди, по лицу…Пока не чувствую, что мои запястья перехватывают и сжимают в крепкой хватке, а меня саму мягко подталкивают куда-то вперед.
– Тихо, тихо. Давай, в квартиру заходи.
Я не успеваю опомниться, как оказываюсь в знакомом до каждой черточки на обоях коридоре.
Дима смотрит на меня со стальным прищуром.
– Лен, а теперь объясни нормально, какого хрена ты так психанула?
Но я не слушаю его и прямо в обуви бегу по коридору к бабушкиной спальне. Замираю у дверного проема и неверяще оглядываю пустую комнату, пустые выгоревшие стены с ярким пятном на том месте, где стоял шкаф. Ничего не осталось. Ничего…
У меня подкашиваются ноги, и я опускаюсь прямо на пол. Смотрю бессмысленно перед собой и отчаянно желаю, чтобы этого дня не было. Чтобы Грина – не было! Чтобы он провалился куда-нибудь под землю! В ад!
– Я жду объяснений, – раздается совсем близко его раздраженный голос. – Что это, блядь, за детская истерика?
– Детская?! Ты выкинул все бабушкины вещи, и даже ничего не сказал мне. Ты все выкинул из ее комнаты!
– Ну да. Давно пора было. Там же надо ремонт сделать.
– Не надо!
– А где я, по-твоему, должен буду спать? – еще более раздраженно интересуется Дима. – На коврике, блядь, у двери?
– Да мне плевать где! – опять взрываюсь я. – Я тебя вообще сюда не звала. А это – бабушкина комната!
– Начнем с того, что это моя квартира, – спокойно говорит Дима. – И да, комната была бабушкина, но она ей больше не нужна, Я думал, у тебя просто времени не было весь этот хлам оттуда выкинуть. А ты специально что ли все там оставила? Музей там хотела сделать или заповедник для тараканов?
– Это же ее вещи, это память, это… Ты не имел права все взять и выкинуть! Ты должен был спросить меня!
– О чем, блядь, я должен был тебя спросить? – цедит Дима. – О том, не хочешь ли ты оставить на память баб Машин шкаф с мышиным гнездом и старые тряпки?
Я снова на него бросаюсь. Молочу его кулаками, задыхаясь от слез, но вместо того, чтобы меня оттолкнуть, Дима наоборот вдруг хватает меня и прижимает к себе. Так крепко, что я не могу шелохнуться. Сначала трепыхаюсь, пытаясь вырваться, а потом обмякаю всем телом в его руках, утыкаюсь носом в футболку, пахнущую теплым металлом и немножко дымом, и плачу с таким невыносимым облегчением, какого я не испытывала очень давно.
