– Нет, это я играю, – смутилась Люспена, и щеки ее стыдливо зарделись.
Отчего-то Эгин был уверен в том, что смущение Люспены не деланно, хоть и говорят, что смутить куртизанку – все равно что поднять медведя на зубочистке.
Пока они шли обратно к дому, Эгин размышлял о том, что Есмар был прав, когда говорил, что в Вае есть только одна стоящая женщина. «Он, правда, забыл сказать, что эта женщина даст фору многим столичным. Значит, не исключено, что рах-саванн Гларт был убит из… ревности. Из нормальной, человеческой ревности. И даже чин тайного советника, какой оберегал бы Гларта в любой другой ситуации, и даже его таланты фехтовальщика не смогли остановить злоумышленника, которым двигало чувство древнее, как само мироздание!»
Да, милостивые гиазиры, глядя на тонкий стан Люспены и ее алые губы, будто бы готовые к поцелую в любой момент дня и ночи, в версию об убийстве из ревности можно было поверить с легкостью.
22
– Говорят, вы состояли в связи с покойным? – начал Эгин, усаживаясь по правую руку от Люспены на расстоянии, чуть меньшем официального, но все-таки вполне целомудренном.
– Да, это так.
– Так кто же его убил?
Прямота вопроса, разумеется, застала Люспену врасплох. «Она небось думает, что я стану сейчас расшаркиваться и подолгу кружить вокруг да около. А она покуда сообразит, что ей врать. Дудки!» – отметил Эгин.
– По совести, я ума не приложу, гиазир Йен, – сказала та в растерянности и опустила глаза.
Как бы сам собой обозрению Эгина открылся богатый лиф ее платья, у края которого обольстительно красовалась белая грудь госпожи Люспены, противоестественно приподнятая лифом вверх, опять же на столичный манер.
– Может быть, у вас есть подозрения? – поинтересовался Эгин, сдержанно отворачиваясь.
– Есть. Это кто-то из людей Багида. Или из людей Круста.
– Но ведь сказать так – это все равно как сказать, что Гларта убил человек, а не заломал медведь. Это все равно что не сказать ничего.
– Согласна, гиазир Йен. Согласна.
При этих словах длинный указательный палец Люспены буквально смахнул с плеча одну из бретелек, придерживавших лиф, и та упала на предплечье – намек, не понять которого, будучи мужчиной, невозможно.
Но в то утро Эгин был поразительно недогадлив.
Он дурно спал ночью. Он дурно провел предыдущий день. И, главное, последние дни он слишком много думал об одной столичной барышне с каштановыми волосами. Той, что стала супругой гнорра. Мысли об Овель делали Эгина бесчувственным, словно бревно, и холодным, словно черные пещеры на морском дне близ острова Перевернутая Лилия. А потому он, не поведя бровью, спросил:
– Ты ведь не местная, правда?
– Правда. Я сирота. Мои родители умерли от холеры на корабле, следовавшем в Магдорн. Меня выбросили с корабля, и я осталась здесь жить.
«Очень трогательно!» – отметил про себя Эгин. Он не верил ни одному ее слову. И все-таки, вопреки иронии, сообщение Люспены вызвало в нем что-то вроде нежного умиления.
Эгин наклонился к Люспене и припечатал невинный поцелуй к ее маленькой груди. Люспена едва ощутимо вздрогнула и запустила свою мягкую ручку в волосы Эгина.
Впрочем, дальше этого в то утро дело не зашло.
