Сердце меняет режим хода. Задает какой-то отрывистый затяжной ритм, словно сигнал тревоги выводит. Наверное, стоило бы прислушаться и задействовать все свои резервы на то, чтобы спасаться. Но я не способна даже пошевелиться.
Несмотря на весь тот шквал, который выдает мой расстроенный организм, отчетливо слышу, когда Чарушин сходит с последней ступеньки лестницы и шагает.
Ненадолго замирает, будто пытаясь вглядеться в темноту. Безуспешно, конечно. Каким бы крутым он ни был, сверхспособностей все же не имеет.
А потом приглушенно и как-то чрезвычайно холодно спрашивает:
– Кто здесь?
У меня в ответ лишь надсадный вздох вырывается.
Ни за что я не признаюсь. Да и к каким-либо обсуждениям, оказывается, все же не готова. И что дальше? Как быть? Зачем я здесь? Не способна выйти из состояния физического оцепенения.
– Хочешь поиграть, значит… – выдыхает Чарушин с какой-то особенной мрачностью. – Ну, давай поиграем.
Шагает. И вновь останавливается. Словно чувствует, где именно я стою, и намеренно растягивает эту агонию. Мое дыхание является уже настолько громким, что при желании в этой же темноте, путем нехитрых подсчетов, реально указать точные географические координаты моего местоположения. Но Артем зачем-то медлит и, как зверь, который никак не может решить, достаточно ли он голоден, лениво кружит вокруг своей добычи.
– Если есть какие-то правила, озвучивай сейчас, – выдвигает Чарушин предупреждающе.
Меня тут же озноб разит.
Когда он стал таким жестким? Неужели из-за меня?
– Молчишь? Молчание я приму как вседозволенность.
Что это значит, понять не пытаюсь. В тот момент на меня нечто такое находит, что я сама идентифицировать не могу. Тело словно какой-то порыв подхватывает, и я сама к Чарушину лечу. С рваным выдохом врезаюсь в каменную грудь, натужно вдыхаю и без промедления скольжу ладонями ему за шею. Поднимаясь на носочки, решительно тянусь с одержимым намерением поцеловать. Только вот… Артем перехватывает, стискивает ладони под моей грудью и жестко тормозит этот подъем.
Чувствую его тяжелое дыхание на своих губах – мы на расстоянии жалких сантиметров.
Зависаем. И время с нами останавливается.
Почему он не дает себя поцеловать? Понял, что это я?
Спазмы простреливают лодыжки. Прорезает судорогами и стопы. Однако я не двигаюсь. Не могу. Понимаю, что рухну обратно, только когда тело откажется выдерживать это физическое напряжение.
Издаю какой-то странный задушенный и молящий звук. Чарушин же тяжело вздыхает.
Рывок – грубо дергает меня вверх. И наши рты сливаются.
Трепет на двести двадцать. Глубоко под кожу. Взрыв по периметру.
Его язык в моем рту. Его вкус на моих рецепторах. Его сила в оковах моего голода.
Боже, это он… Он… Боже…
Мы целуемся… Целуемся…
Боже…
Наши рты двигаются совсем как раньше. И вместе с тем… Иначе. Еще отчаяннее. Еще неистовее. Еще сокрушительней.
Дико. Жадно. Свирепо.
Двусторонне нас перебивает разрядами. Разит так мощно, почти смертельно. Но не останавливает. Если даже умрем, в буйстве всех этих эмоций выживет та фанатичная любовь, которую мы на протяжении семи месяцев живьем закапываем. Мы же? Мы? Не только я? Чувствую, еще слишком много от Чарушина идет. Чувствую… Сносит меня, как долгожданная летняя буря после длительной засухи.
Фанатичная эта любовь, да. Потому что ничего нормального в ней сейчас не ощущается. Это полнейшее безумие. С дефицитом кислорода и отсутствием какого-либо желания выплыть. С одуряющими излишками эмоций, чувств и ощущений.
