Репетиция окончилась глубокой ночью. Камер-юнкер Штерич повез в своем экипаже Глинку в город.
– Счастливец вы, Михаил Иванович, – вздыхал Штерич, – можете свободно отдаться музыке!
– Насчет свободы – как сказать, – отвечал Глинка. – Не успею глаз сомкнуть – и в должность.
– Да я не про то, – перебил Штерич. – Но если вздумаете избрать путь артиста, кто будет вам препятствовать? Вот если бы и мне…
– А кто же вам препятствует?
– О, вы не знаете моей матушки! – ужасается камер-юнкер. – Я бы и сказать ей об этом никогда не решился. Но клянусь – если бы где-нибудь вдали от столицы я мог питаться одними сандвичами и целиком отдаться музыке, только музыке!.. – на глазах чувствительного камер-юнкера выступили слезы.
– А маменька не велит? – улыбается Глинка.
– О, вы не знаете моей матушки! – повторяет, содрогаясь, Штерич. – Матушка непременно хочет, чтобы я был камергером.
– Ну что ж, – рассеянно откликается Глинка, – камергеры тоже к чему-нибудь да существуют…
Они едут по набережной Невы. В ночной тишине отчетливо слышно, как играют куранты, а под самым ухом у Глинки горестно вздыхает будущий камергер.
…Штеричу, как фортепианисту, не было отведено сколько-нибудь видной роли в предстоящей серенаде. Но бескорыстный камер-юнкер не пропустил ни одной репетиции. В перерывах между ними он ловко выполнял в светских гостиных роль изустной «Северной пчелы» и разносил удивительные вести о том, что замышляется на Черной речке.
Однажды Штерич приехал на репетицию с многозначительным видом.
– Михаил Юрьевич Виельгорский, – объявил он Глинке, – дарит нам только что написанную им мазурку. Наша пловучая серенада вдохновила графа, и вот вам пьеса, предназначенная специально для трубачей.
Глинка быстро просмотрел ноты.
– И то к делу, – сказал он, – если успеем разучить.
– Но граф просил передать покорную просьбу: прежде исполнения он хотел бы побеседовать с диригентом и ждет вас в любой из вечеров.
– Едем, – сказал Глинка после репетиции. – Надобно непременно знать пожелания сочинителя.
Граф Михаил Юрьевич Виельгорский, меценат, музыкант и царедворец, принял молодых людей с изысканной любезностью.
– Мне много о вас говорили, – сказал он Глинке, – а я недоумеваю: почему никто до сих пор не сделал мне чести ввести вас на мои музыкальные вечера? Надеюсь, отныне мне не придется досадовать на моих друзей.
Приглашение на музыкальные собрания к графу Виельгорскому было равносильно патенту на признание таланта. Первые артисты столицы и заезжие знаменитости добивались этой чести. Людская молва не зря называла Михаила Юрьевича негласным министром изящных искусств.
А безвестный титулярный советник, вежливо поблагодарив, сослался, должно быть по наивности, на крайнюю занятость и слабое здоровье. Это было так неожиданно, что граф удивленно повел бровью. Но в это время гость заговорил о мазурке.
