И я выпил ритль и дал ему выпить столько же, и затем он сказал мне: «О Абу-Исхак, не хочешь ли ты что-нибудь мне спеть – мы послушаем твоё искусство, в котором ты превзошёл и простого и избранного».
И слова старца разгневали меня, но потом я облегчил для себя это дело и, взяв лютню, ударил по ней и запел. И старец сказал: «Прекрасно, о Абу-Исхак!»
И тогда, – говорил Ибрахим, – я стал ещё более гневен и подумал: «Он не удовлетворился тем, что вошёл ко мне без позволения, и пристаёт с просьбами, но назвал меня по имени, не зная, как ко мне обратиться».
«Не хочешь ли ты прибавить ещё, а мы с тобой потягаемся?» – сказал потом старец. И я стерпел эту тяготу и, взяв лютню, запел, и был внимателен при пении и проявил заботливость, так как старец сказал: «А мы с тобой потягаемся…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Шестьсот восемьдесят восьмая ночь
Когда же настала шестьсот восемьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что старец сказал АбуИсхаку: «Не хочешь ли ты прибавить ещё, а мы с тобой помочь «И я стерпел эту тяготу, – говорил Абу-Исхак, – и, взяв лютню, запел и был внимателен при пении и проявил полную заботливость, так как старец сказал: «А мы с тобой потягаемся». И старец пришёл в восторг и воскликнул: «Прекрасно, о господин мой! И затем он спросил: «Позволишь ля ты мне петь?» И я ответил ему: «Твоё дело!» И счёл, что он слаб умом, если будет петь в моем присутствии после того, что услышал от меня. Старец взял лютни и стал её настраивать, и, клянусь Аллахом, мне представилось, что лютня говорит ясным арабским языком, прекрасным, жеманным голосом! И старец начал петь такие стихи:
«Вся печень изранена моя, – кто бы продал мне
Другую, здоровую, в обмен, без болячек?
Но все отказались люди печень мою купить –
Никто за здоровое не купит больное.
Стенаю я от тоски, в груди поселившейся,
Как стонет давящийся, вином заболевший».
И клянусь Аллахом, – говорил Абу-Исхак, – я подумал, что двери и стены и все, что есть в доме, отвечает ему и поёт с ним, так прекрасен был его голос, и мне казалось даже, что я слышу, как мои члены и одежда отвечают ему. И я сидел, оторопев, и не был в состоянии ни говорить, ни двигаться из-за того, что вошло ко мне в сердце, а старец запел такие стихи:
«О голуби аль-Лива
[17], вернитесь хоть раз ко мне –
По вашим я голосам тоскую безмерно!
Вернулись они к ветвям, едва не убив меня,
И им не открыл едва я все свои тайны.
И криком зовут они ушедшего, словно бы
Вина напились они и им одержимы.
Не видел мой глаз вовек голубок, подобных им,
Хоть плачут, но из их глаз слеза не струится.
И он пропел ещё такие стихи:
«О Неджда зефир, когда подуешь из Неджда ты,
Твоё дуновение тоски мне прибавит лишь.
Голубка проворковала в утренний светлый час
В ветвях переплётшихся лавровых и ивовых.
И плачет в тоске она, как маленькое дитя,
Являя тоску и страсть, которых не ведал я.
Они говорят, что милый, если приблизится,
Наскучит, и отдалённость лечит от страсти нас.
Лечились по-всякому, и не исцелились мы.
Но близость жилищ все ж лучше, чем отдаление,
Хоть близость жилищ не может быть нам полезною,
Коль тот, кто любим тобой, не знает к тебе любви».
И потом старец сказал: «О Ибрахим, спой напев, который ты услышал, и придерживайся этого способа в своём пении, и научи ему твоих невольниц».
«Повтори напев», – сказал я. Но старец молвил: «Ты не нуждаешься в повторении, ты уже схватил его и покончил с ним».
