Тысяча морщинок - страница 2

– А как же ты тогда от доктора к «нашим» попал? – Баба Маша решила получить всю информацию, пока муж разговорился.

А он взял и смолк.

Смолк, отвернулся к стене и уснул вобнимку со своими стонами.

Сколько уже баба Маша без Ильи своего живет? Лет тридцать. Не меньше. И ничего, справлялась как-то. Жила себе потихонечку, печку топила, клубнику с морковкой выращивала, воду из колодца таскала.

По средам к машине ходила за хлебом да за пряниками. Своего магазина в Пучнине не было: это из Татьяниного поселка из магазина каждую среду машину направляли. Открывали шарабан – так баба Маша называла кузов – раскладывали продукты, усаживали среди груд черного хлеба нервную продавщицу Наденьку в сером мохнатом берете (вернее, Наденька сама усаживалась, но делала это словно по чьему-то принуждению), вручали Наденьке счеты, что стучали по-деревянному мелодично под ее тощими красными пальцами, и тетрадку для записей: все заказы пучнинских жителей шли под карандаш.

Торговля велась бойко первые двадцать минут. Все толкались, спрашивали про конфеты да про прянички, хватали еще теплый черный хлеб, прямо с хлебозавода. Смеялись над тем, что Наденька опять молока привезла:

– Почто нам твое молоко, когда тут у каждого по корове, а то и по две?

Наденька покрывалась красными пятнами, берет ее съезжал, словно пытаясь укрыть свою хозяйку от пучнинских пересудов.

– Да я что ли машину нагружаю! – Истерично скрипела Наденька.

Голос у нее неприятный, морозный, колючий. Такой хлестанет по лицу разок, что крапивой ошпарит, так и расхочется с Наденькой разговаривать. Поэтому все пучнинские заказ ей говорили громко, четко, чтобы не переспрашивала. Расплачивались ровно, до копеечки, чтобы не слышать Наденькиного:

– Двадцать копеек на следующей неделе отдадите.

И совсем ужасно, если она возьмет и добавит:

– Я запишу в тетрадочку.

Водки Наденька не возила. От того пучнинские мужики ее не больно жаловали. А возила бы, глядишь, и «красавицей» для них стала, и «золотцем», и «ненаглядной». А так – нет, истеричная девка со счетами посреди хлебов.

Через двадцать минут все расходились, торговля затихала, Наденькин крапивный голос тоже. Оставалась она одна в машине со своими счетами и тетрадкой.

Пучнинские шли чай пить. С пряниками.

Дети потом еще прибегут за конфетками: рубли повыспросили у родителей. Вот и вся торговля.

Через два часа Наденька со счетами уезжали. До следующей среды не будет слышен в Пучнине ее крапивный голос

А теперь что же – переезжать поближе к Наденьке? Сторонишься ее сторонишься, терпишь по средам исключительно, а ту нате – переезжаешь к самому эпицентру крапивного голоса. Ведь Наденька, уже без счетов, – соседка Татьяны. А вдруг она день да через день ходит то за спичками, то за солью. И все это крапивным голосом своим просит.

Жуть да и только!

И как теперь жить?

Зять Мишка сигареты докурил свои. Раскашлялся под окошком.

Кашляет Мишка жутко противно. Разойдется-разойдется, словно подавился чем. Того и глядишь – задохнется. Потом в горле что-то гулко булькает. Мишка отхаркивается смачно, на всю улицу.

– Это все курево евонное», – думает баба Маша. – Угробит его окончательно.

Ой, как она Татьяну от Мишки отговаривала! Так отговаривала! Говорила, что хлопот с ним огребет еще на свою голову.

И огребла же!

Мишка – он же – инвалид. По зрению.

В армию Татьяна его провожала здорового, красивого, а встретила красивого да почти слепого. Все в округе говорили, что пожалела его Татьяна, потому и замуж за «слепого» согласилась пойти. Одна Татьяна знала, что хоть и скверный у Мишки характер, да любит она его. Любого любит: слепого ли, косого ли.