– Следствие движется, – отвечает старший переводчик.
– Со скоростью улитки, – недовольно бурчит Ворстенбос. – Даже если мы все-таки останемся на Дэдзиме, я непременно сообщу генерал-губернатору ван Оверстратену, как здесь наплевательски относятся к собственности Компании.
Тонкий слух Якоба улавливает приближающиеся шаги; уже и ван Клеф их услышал.
Помощник управляющего подходит к окну. Смотрит вниз, на Длинную улицу:
– Ага, наконец-то!
Двое стражников становятся по обе стороны дверей. Первым входит знаменосец; на стяге изображены три листика мальвы – символ сёгуната Токугава. Следом появляется камергер Томинэ, держа на изысканном лакированном подносе высочайшее послание. Все присутствующие кланяются свитку, за исключением Ворстенбоса, а он говорит:
– Ну входите, господин камергер, присаживайтесь и расскажите нам, что пишет из Эдо его высочество. Он решил прикончить этот проклятый островок, чтобы не мучился?
Якоб замечает, как японцы чуть заметно морщатся.
Ивасэ переводит только «прошу садиться» и указывает на стул.
Томинэ смотрит на чужеземную мебель с неприязнью, но выбирать не приходится.
Он ставит поднос перед Кобаяси и церемонно кланяется.
Кобаяси в свою очередь кланяется камергеру, затем футляру со свитком и пододвигает поднос к управляющему.
Ворстенбос берет футляр в форме цилиндра, с тем же знаком трилистника на торце, и пробует открыть. Футляр не открывается. Ворстенбос пытается отвинтить крышку – снова неудача. Он ищет некую хитрую застежку.
– Прошу прощенья, минеер, – шепчет Якоб. – Возможно, он открывается по часовой стрелке.
– Ох, конечно, в этой чертовой стране все шиворот-навыворот…
Из цилиндра выскальзывает пергаментный свиток, туго намотанный на два стержня вишневого дерева.
Унико Ворстенбос раскатывает свиток на столе – вертикально, как принято в Европе.
Якобу хорошо видно текст. Столбцы затейливо нарисованных кистью иероглифов-кандзи местами кажутся знакомыми: занятия голландским с Огавой Удзаэмоном производят и обратное действие, и в тетради Якоба накопилось уже почти пять сотен значков. Подпольный студент различает здесь – «дать», там – «Эдо», в следующем столбце – «десять»…
– Само собой, – вздыхает Ворстенбос, – при дворе сёгуна никто не пишет по-голландски. Вы, чудо-переводчики, подсобите, будьте так любезны!
Часы отсчитывают минуту… две… три…
Взгляд Кобаяси бегает по столбцам свитка.
«Он тянет время, – думает Якоб. – Не такой уж трудный текст и совсем не длинный».
Переводчик читает с торжественным и важным видом, то и дело глубокомысленно кивая.
Где-то в глубине дома слуги занимаются своей работой.
Ворстенбос не показывает нетерпения – не хочет доставить Кобаяси такого удовольствия.
Кобаяси загадочно перхает, наконец открывает рот…
– Я перечитать еще раз, чтобы наверняка без ошибка.
«Если бы взгляды могли убивать, – думает Якоб, наблюдая за Ворстенбосом, – Кобаяси уже корчился бы в предсмертной агонии».
Проходит минута. Ворстенбос велит рабу Филандеру принести воды.
Якоб через стол вглядывается в послание сёгуна.
Проходят две минуты. Филандер возвращается с кувшином.
Кобаяси оборачивается к своему коллеге:
– Как сказать по-голландски родзю?
Ивасэ надолго задумывается и наконец отвечает длинной фразой, в которой можно разобрать слова «премьер-министр».
– Тогда, – объявляет Кобаяси, – я готов переводить.
Якоб окунает в чернильницу остро заточенное перо.
– В послании говорить: «Премьер-министр сёгуна передать самые сердечнейшие пожелания генерал-губернатор ван Оверстратен и главный голландец на Дэдзима Ворстенбос. Премьер-министр просить… – переводчик пристально смотрит в свиток, – одна тысяча веер из лучший павлиний перья. Чтобы голландский корабль доставить заказ, когда возвращаться в Батавия, и тогда павлиний веер прибыть через год, к следующий торговый сезон».
