Из окна Мариам безучастно взирала на то, что еще недавно казалось ей самым интересным и желанным зрелищем на свете: на повседневную жизнь семьи Джалиля. Слуги так и сновали туда-сюда. Садовник вечно постригал кусты или поливал растения в оранжерее. К воротам подкатывали сверкающие длинные машины. Из машин выходили мужчины в костюмах, в чапанах и каракулевых шапках, женщины в хиджабах, тщательно причесанные дети. Мариам видела, как Джалиль пожимал гостям руки, как раскланивался с их женами, прижимая руки к груди, и понимала, что Нана говорила правду. Она здесь чужая.
А где я не чужая? Куда мне податься?
Я – все, что у тебя есть в этой жизни. Не будет меня, ты останешься одна-одинешенька на всем белом свете.
Словно порыв ветра, сгибающий ивы у их хижины, на Мариам накатывала чернота.
На второй день пребывания в отцовском доме к ней в комнату вошла маленькая девочка.
– Мне надо здесь кое-что взять, – сообщила она.
Мариам села на кровати и прикрыла ноги покрывалом.
Девочка протопала через комнату, открыла дверцу шкафа и достала квадратный ящичек.
– Знаешь, что это такое? – Она сняла с ящичка крышку. – Это граммофон. Грам-мофон. На нем можно проигрывать пластинки. Слушать музыку.
– Ты – Нилуфар. Тебе восемь лет.
Девочка улыбнулась. Ну вылитый Джалиль.
И такая же ямочка на подбородке.
– А ты откуда знаешь?
Мариам пожала плечами. Не говорить же малышке, что она назвала камень-голыш в ее честь.
– Хочешь послушать песню?
Мариам опять пожала плечами.
Нилуфар включила проигрыватель в розетку, выудила из кармана под крышкой небольшой черный кружок, поставила на вертящийся диск и опустила странную изогнутую штуку. Заиграла музыка.
Я б написал тебе на лепестке цветка,
Нашел бы восхищенные слова,
Ты покорила мое сердце,
Мое сердце.
– Ты слышала уже эту песню?
– Нет.
– Это из одного иранского фильма. Я видела у папы в кинотеатре. А ты не хочешь посмотреть кино?
Мариам и оглянуться не успела, как Нилуфар уперлась лбом и кулачками в пол, оттолкнулась ногами и – раз! – встала на голову.
– А ты так умеешь?
– Нет.
Нилуфар уже опять стояла на ногах.
– Могу тебя научить. – Девочка смахнула волосы с раскрасневшегося лица. – Ты здесь долго будешь жить?
– Не знаю.
– Значит, говоришь, ты мне сестра? А мама сказала – ничего подобного.
– Я никогда такого не говорила, – соврала Мариам.
– Нет, говорила. Только меня это не касается. Сестра ты мне или нет, мне все равно.
Мариам легла.
– Я устала.
– Мама говорит, в твою маму вселился джинн и она лишила себя жизни.
– Довольно! – вскричала Мариам и опомнилась. – Выключи, пожалуйста, музыку.
В этот день ее навестила Биби-джо. Шел дождь. Отдуваясь и гримасничая, толстуха рухнула на стул у постели Мариам.
– Для меня хуже нет сырой погоды, Мариам-джо. Просто наказание Господне. Иди ко мне, дитя мое. Иди к Биби-джо. Только не плачь. Ну же, ну. Бедняжка. Тсц-тсц. Вот ведь горе-то.
В эту ночь Мариам долго не могла заснуть, смотрела в окно на темное небо, прислушивалась к шагам на первом этаже, к шуму дождя во дворе, к приглушенным голосам за стеной. Стоило ей задремать, как ее разбудили крики. Несколько человек ссорились, только слов было не разобрать. Но голоса были злые, сердитые. Наконец, с грохотом захлопнулась дверь.
На следующее утро прибыл мулла Фатхулла.
Стоило Мариам взглянуть на своего старого друга, на его белую бороду и добрую беззубую улыбку, как глаза снова застлали слезы. Она спрыгнула с кровати, бросилась навстречу мулле, поцеловала ему руку. Мулла, как всегда, поцеловал ее в лоб.
