Оболенский решительно шагнул к юному князю, и тот тяжко выдохнул ему навстречу, явно находясь под каким-то сильным впечатлением:
– Нет, господа и братья, для общества он умер только теперь! Она решилась! Она решила и решилась…
– Кто же, кто «она»? Вы нас мучаете, Алекс! – Оболенский подошел вплотную и всмотрелся в лицо юноши, еще слышащего сладкие звуки бала.
– Одета и румяна, как девица, наша вдовица-царица! Она решилась – это видно: празднеств карусель, будто сама на трон восходит! – враспев декламирует князь, быстро проходит и падает на диван. – А Никки подле нее – ну сущий статуй! Или гусь общипанный! Ха-ха-ха! Эти балы и фейерверки – прикрытие дворцовой свары и падения царя… На нём лица нет. Держу пари: он сам готов уйти!
Одоевский вдруг внимательно оглядывает всех стоящих и смотрящих на него в упор, и голос его тускнеет и опадает:
– Что это вы примолкли? Опять пикировались? (к Оболенскому) Князь?
– Да ведь и нам пристало время делать выбор…
– Ну конечно! – Одоевский капризно кривится. – Я так и знал: когда дойдем до дела, изругаемся… (Грибоедову) Саша, ты меня не любишь! Позер и ты – зачем эти ультиматумы? За карточным столом ли проверять идеи наши? Давайте говорить о деле, сейчас пойду, переоденусь! О, эти танцы, о, красавицы графини…
Грибоедов вслед ему горько бросает:
– Ты знаешь: карт не беру… Эка невидаль – еще раз говорить… Я Париж отставил не ради разговоров!
* * *
Ни слова не говоря, все вновь расселись, кроме Пущина, который с улыбкой оглядывал всех. Он видел то, в чём никто из друзей не сознался: весна, что ворвалась сюда вместе с юным князем, вновь пробудила надежду. Как же! Поворот судеб отечества на пороге, сомнения и споры естественны и… одолимы! Путь верен, надо сделать первые шаги…
– Посчитаемся пока… – сказал Оболенский негромко, будто сам себе. – Да-а, задачка: республиканцы-мечтатели и монархисты с конституцией… уколебавшиеся. Три на три… Не сойдемся на Ермолове – страшнее Пестеля для нас!
Пущин остановился напротив Оболенского и сразу превратился в нависающую над ним башню.
– А и впрямь распутье замаячило… Устоим ли на своем? Возница слеп, и вожжи натянул…
– Женя, – звонко обратился к Оболенскому Рылеев, – здесь все республиканцы. Конституция Никиты республиканская, конституционный монарх у него – почетный президент… Это он сам признал!
– Да, монарх, но только не Романов! – откликнулся Муравьёв. – Конституция и Романовы – вещи несовместимые. Они ее просто боятся, потому что не любят и не понимают чужой для них народ. Дать ему права и голос?! И народ привык молчать…
– В этом всё и дело! – учительски итожил Пущин. – Романовы – не Россия, а дыра в амбаре. Но слово «царь» ласкает слух народа, хоть с пользою оно совсем не сходится!
Грибоедов направляется к фортепиано в полнейшей тишине, и вскоре полились две прекрасные мелодии, перемежая одна другую, потом в них вливается третья, четвертая… И вдруг обрыв – Грибоедов резко оборачивается к «публике».
– Сойтись всё сразу может только в музыке или на сцене! Где у каждого свой инструмент и своя роль, а у оркестра дирижер один. Нас немало, и все талантливы, согласен… Но вот он, миг решительный, – а вы всё мечтаете, путаясь в привычках, как дети в бабушкином одеяле. – В голосе поэта и музыканта появляются высокие неприятные нотки. – Я тоже мог бы музе весь отдаться – заждалась она, и я весь истомился. Но у России появился шанс – один! – проснуться, чтобы рассвет свой не проспать. Александр удаляется – сам! – от лени ли, или страх обуял… Он нам дорогу уступает поневоле, может быть! У нас есть полководец, есть задор и рвенье республиканские! Что же мы?!
