Брови Грибоедова тоже взлетели как бы в удивлении, но от книг он не оторвался.
– Да? Прости. Но… Я жду твою дочурку с Аней! Что же?
– Нет-нет, всё прекрасно, но ты-то сам будто паришь или еще в дороге… Что? Что стряслось?
Грибоедов с каким-то странным азартом перебирая тома:
– Тебя не обманешь, милый мой… Вот! Я нашел! Тацит. – Он подошел к Бегичеву и легонько обнял его. – Стёпа, брат, душа родная, ты видишь меня насквозь. Давай присядем, мочи нет, как важно всё! Ведь я, считай, инкогнито к тебе…
Рука Бегичева, не дойдя до усов, зависла.
– Что?! Только без шуток! Стоп! Молчок! – И он жестом пригласил Грибоедова к маленькому столику, накрытому холодной закуской и запотевшим графином. – Побережем себя. Удалось нам свидеться – и эту главную радость ничем не омрачить. С приездом, Саша!
Они выпили и закусили. Степан заметно повеселел, усаживаясь поглубже на диван.
– Садись и сказывай всё по порядку, соловей ты наш, но, ради Бога, самое важное! Не надо мелочей, они потом…
Лицо Грибоедова стало вдруг хмурым и даже растерянным, будто он вдруг забыл то, о чём всю дорогу собирался сказать человеку, от которого у него не было секретов – никаких!
– Видишь ли, душа моя, к тебе приехал не дипломат, не музыкант и даже не поэт… – И Грибоедов развел руки, как бы прося не судить строго, и молчал довольно долго, но Степан не проронил ни звука. – Перед тобой отбросивший все маски жуткий карбонарий!
Степан смотрел на друга во все глаза и не узнавал. Книга в руках, такая естественная для него прежнего, сейчас выглядела топором или другим орудием: он ее сжал, словно хотел ею запустить в кого-то. Впервые Степан не решился его перебить.
– Всю дорогу к тебе от Петербурга пытал себя на все лады и наизнанку раздирал: что движет мной сейчас? Что перо остыло и стих мертвеет, не родясь? И музыку не слышу днями! О службе в Грузии не говоря уж – неволя жуткая моя… И вот дознался – и от тебя не скрою – все сии дни стою на ненависти! На том же, отчего казнил я Шереметева чужой рукой, взяв на себя великий грех, не смытый пулей Якубовича. То же – только стало ненавистнее до умопомраченья! И делает поэзию и музыку, саму любовь пустою страстью! В Париж я не поехал отчего? Оттого же. Ненавижу униженье человека, и срок пришел услышать его голос. Тогда вступился за Истомину, потом за солдат, томимых на чужбине, извлек на родину через враждебную пустыню… Что бы сделал Моисей, если бы народ, который выведен из рабства, вновь заковали свои же?! «Распроданы поодиночке…» – то кровью написано моей! Крестьяне наши – это же мы сами, а мы их как скотов на торжище… они проданы и преданы.
Бегичев встал и ходил по кабинету быстрыми кавалерийскими шагами. Остановился и взял друга за плечи:
– Саша, ты на краю! Поберегись вдвойне: бьет ненависть прежде того, кто ею живет… Хотя тебя я понимаю. Как мы мечтали снова побывать в Париже, он был так близок, он был наш после блистательных побед над Наполеоном! Как и мечта – Россия, где живет народ-герой, защитивший веру и царя, проливший реки своей крови за свободную Европу! А его… в клеть! Опять в палки и плеть! Но не впервой такое на Руси… Отчего сейчас ты воспалился, дал ненависти ход – она тебя питает или ты ее?
Грибоедов нехорошо усмехнулся:
– Получено верное известие, что решено с тайным обществом покончить до зимы!
Бегичев отпрянул… Удивление и недоверие в его улыбке и упрямое желание всё принять за продолжение старой игры в добрый заговор и недоброго царя. И вырвалось: «Ой ли? Измена, батенька? Да ведь всё это бывало не раз». И снова диван оседлал отставной гусар, но как-то мешковато опустился – так, что никто бы не поверил, как взлетал он одним махом на крутого жеребца, – всего-то несколько лет назад…
