Уж и не знаю, над чем больше смеялись, над анекдотами или над умением Аркаши их подавать. Но скучно не было точно.
Вдруг неожиданно все вокруг притихло. Не чувствовалось даже легкого дуновения ветерка, не слышно собачьего лая, скрипа дворовых построек, шелеста листвы, иных привычных звуков. Все замерло, и в этой тишине повисло необъяснимое, но ясно осязаемое напряжение. Не сговариваясь, наша толпа остановилась, девчонки сгрудились в кучу, плотно прижались друг к другу, ребята в растерянности обступили, окружили их. Тут кто-то поднял руку вверх и выкрикнул:
– Смотрите!
На небе было две луны, одинакового размера, одинаковой формы, одинаковой яркости. Видеть такое было удивительно. Вся природа, казалось, была в изумлении. Небесное явление приковывало взгляд.
Все запрокинули головы, молча наблюдая за происходящим. Вскоре стало заметно, что одна из лун прибывает размером, растет, становится крупнее. Вот она уже вдвое, втрое больше другой, настоящей, и продолжает расти, при этом очертания ее бледнеют, размываются. Со временем это уже прозрачная дымка большого облака, сквозь которое, как сквозь вуаль, просвечивают яркие звезды. Когда облако расползлось примерно на половину небосвода, напряжение заметно спало. Почувствовалось дуновение ветерка, заскулила шальная собака, прокукарекал петух, стали проявляться прочие шорохи и звуки.
– Что это было? – толкнул меня в бок Петр.
– Может, ракету какую испытывают? – высказал я свою догадку.
– Разве ракеты так летают? Все небо в копоти, – не переставал удивляться Петр.
– Не знаю, не видел. Надо будет на Байконур попасть, поглядеть.
– Ишь, чего захотел. Какой Байконур, когда вон картошка еще не выкопана, – встрепенулся Аркаша.
Тут и остальные очнулись от оцепенения, зашевелились, и мы продолжили свой путь. Неторопливо добрели до края деревни, куда были определены на постой наши девочки. Задерживаться у крыльца они не стали, заторопились в дом.
Я окликнул Наташу. Попросил ее не спешить, мне хотелось задержать ее хотя бы на минуту. В ответ она, толкаясь с подружками, замешалась в толпе. Когда дверь за девчатами закрылась, в их помещение ломиться никто не стал. Мы развернулись и отправились восвояси.
По дороге я с грустью прикидывал: «Автобус номер тринадцать, небесное знамение, демонстративное нежелание Наташи откликнуться… Да, не к добру, похоже, все это. Надо было ехать мешать бетон, достраивать коровник».
Однако картофельные дела наши продолжались. То в поле, то в столовой с Наташей мы часто пересекались, и я не оставлял попыток заговорить с ней, но тщетно – от каких-либо разговоров, пусть даже самых обыденных, невинных, она проворно увиливала. Это больно царапало мое самолюбие, настораживало, заставляло призадуматься, что ж во мне противного, отталкивающего? Чего сейчас я делаю не так? Сколько себя помню, девичьим вниманием я не был обделен – и вдруг такой облом, не могу даже поговорить с понравившейся мне девушкой. И чем больше я к ней присматривался, тем более яркой, привлекательной, манящей она мне казалась.
Мысленно я отстранился тогда от всего, что происходило вокруг, в то, чем был занят, оставался не вовлеченным, делал спустя рукава, кое-как, машинально. Все мысли были о Наташе. Я ждал и представлял тот миг, когда настроение ее переменится, она не отшарахнется при моем появлении и начнем мы, наконец, спокойный задушевный разговор. Побредем куда-нибудь, и никто и ничто не будет нам помехой. Как же будет это глубоко, проникновенно, душевно, так чудесно, что захочется тому мгновенью приказать «замри».
