Холмский попытался было возразить, промычав нечто нечленораздельное, но Василий Иванович недовольным жестом руки оборвал начавшиеся тирады своего первого воеводы и боярина:
– Неужели ты за боярские смуты и измены в государевом лагере?.. Неужели пример Глинских, восставших против короля Сигизмунда, ничему не учит бояр московских. Вот и ты, мой дорогой шурин, можешь стать Глинским, выступив за царевича и подталкивая его к престолу…
– Да нет же, – выдохнул Холмский. – Жалко невинного царевича. Причем здесь пример князей Глинских? Там одно – здесь совсем другое. Жалко нашу тверскую кровинушку…
– А мне, может, тоже жалко… – Ухмыльнулся Василий Иванович. – И что с того?.. Смуту, как сырость, в Русском государстве развести?.. Жидовской ереси потворствовать?.. Всех иудеев из Польши и Литвы в Москву и русские земли переселить?..
– Да нет же, – еле слышно простонал Холмский. – Только несчастного царевича из неволи вытащить… Не лишай его жизни, государь, отольются тебе его слезы невинного сидельца в темнице…
– Вот как ты заговорил – намеками, иносказаниями с угрозами… – взвился Василий Иванович. – Судьба царевича дороже судьбы государства первому боярину Руси! Наконец-то я поймал тебя на слове…
– Я так не говорил… – жалко, упавшим голосом промямлил бравый воевода Холмский, моментально сникнув, посерев лицом.
– …Не говорил, так подумал… – Жестко отрезал Василий Иванович. – Все вы так из боярской знати – не говорите вслух, а по углам шушукаетесь против своего законного государя. Только ваш государь не кровопийца, как… – Он хотел сказать, «как покойный батюшка», но вовремя осекся. – По-другому править хочу – без расправ и жестокостей… Только мне с родовитым боярством тяжело… Неужто не видишь, Василий, что тяжело мне дается сталкивать из первых боярских рядов известные фамилии и подчинять их порядку…
– Меня первым решил столкнуть, государь? – с угрозой в голосе спросил Холмский.
Василий с непроницаемым лицом царственным жестом дал понять первому боярину, что не вник в суть его жалкого ничтожного вопроса, а угроз боярских и намеков на нечто он давно не боится.
– Ради спокойствия и порядка в государстве… – Василий Иванович возвысил до небес свой звонкий голос. – …не буду щадить даже самых близких и родных. Только наказание будет их не кровавое, а милостивое… К ближайшим родичам, даже к братьям родным, когда попираются интересы государства, при малейшем столкновении, буду относиться с обычной суровостью и беспощадностью московских князей, но с подобающей милостью и без излишнего жестокосердия… Никто и никогда не назовет меня государем из кровопийц…
– …Даже по смерти в заключении царевича Дмитрия?. – осмелился сказать, твердо посмотрев Василию в глаза Холмский.
– Даже! – спокойно отрезал Василий Иванович, выдержав ненавидящий взгляд своего шурина.
Тот закрыл рукой глаза, поняв безнадежность положения царевича, да и свое тоже. Долго собирался с мыслями, прежде чем сказать важные последние слова, на которые не решился при других обстоятельствах.
– Я ведь догадываюсь, государь, почему сейчас самое время разделаться с царевичем Дмитрием, – сказал, тяжело вздохнув, Холмский. – Да и со мной тоже… Князь-изменник Михаил Глинский тебе руки развязал…
– Это уже интересно… – осклабился Василий Иванович. – Продолжай, продолжай, Василий, не теряй мысли…
– Не потеряю… Не беспокойся о моих мыслях, государь… Отравление твоего шурина, короля Александра, руками доктора, как его, Балинского, что ли… Наслышан я однако про злокозненного Балинского, за которым стояли Михаил Глинский и вся иудейская партия литовских изгнанников, выгодно оказалось как новому королю Сигизмунду, пришедшему через смерть брата к власти, так и всем литовским иудеям…
