У каждой свое эхо - страница 8

Я жила, как на лезвии ножа. Но мне казалось, что я всё контролирую. Мне казалось, что я сильная. Мне всегда казалось, что я всё смогу! А теперь даже дышать тяжело от этих воспоминаний, от этих могу!

Арина тяжело вздохнула, замолчала, долго смотрела в одну точку, потом отвернулась к стене и глухо добавила:

– Всё, девки, мочи нет вспоминать. Хочу отдохнуть.

И комната снова наполнилась тишиной. Только капли дождя за окном, да редкое дыхание, а внутри у каждой, своё эхо.

Больше часа они лежали в полной тишине, не произнося ни слова, словно кто-то невидимый наложил на палату заклинание молчания. Только тиканье стареньких больничных часов нарушало эту вязкую, глухую тишину. Лика, отвернувшись, с какой-то тенью неприязни или, может быть, усталой иронией, поглядела на неподвижную Арину. Уголки её губ чуть дрожали, будто собираясь сложиться в неприятную, жёсткую усмешку, но каждый раз застывали на полпути.

– А мне её жаль, – подумала Мария, наблюдая за подругой по несчастью, уставившейся в стену. – Такое тяжёлое детство?! Как же она вообще живёт с этим на душе? Как несёт всё это через годы?

И в ту же секунду, как будто насмелившись, Арина резко повернулась на кровати и села, не глядя ни на одну из соседок.

– Ну что, готовы слушать дальше? Или уже противно стало? – с вызовом и обидой в голосе бросила она, глядя на Марию.

– Рассказывай, – спокойно ответила та, не желая поддаваться ни на укоры, ни на обвинения.

Арина отвернулась к окну, словно желая спрятать лицо, и заговорила, стараясь говорить ровно, но в голосе всё равно слышалась дрожь.

– Семья у нас самая обычная. Простая-препростая. Мама всю жизнь работала фасовщицей в магазине. Тихая, измотанная, всегда в делах, заботах. Папа был электриком на комбинате. Казалось бы, ничего особенного, но папа пил, – она замялась, глубоко вдохнув. – Он постоянно пил, запойно! Так, что неделями не просыхал. Я, бывает, даже сейчас не могу вспомнить его трезвым. В голове стоит одна и та же картина: сидит на старом стуле, повесив голову на грудь, руки висят между ног как плети. Кашляет, булькает, и изо рта, из носа что-то течёт на него, на пол. Все в одной комнате, а комната двенадцать метров. Мама убирает за ним и плачет. Без звука, без истерик, просто тихо вытирает и плачет.

Голос Арины дрогнул, и она на секунду замолчала.

– Жили мы тесно, даже не тесно, а удушающе, – будто набрав воздуха, продолжила она. – Вечером стелили спать все сразу: разложишь диван, и пройти негде. Отцу стелили у самой двери, прямо на коврике; в прямом смысле слова, просто больше негде было. Он падал туда, как мешок и, ещё не долетев до пола, начинал храпеть. Этот храп: свистящий, воющий, пронизывающий, до сих пор помню. Мама ночью пыталась его перевернуть, надеялась, что станет тише, но бесполезно, он храпел так из любого положения. Я до сих пор не могу спокойно спать, если рядом кто-то храпит.

Она на мгновение отвела взгляд от окна, словно оценивая реакцию, но Мария смотрела на неё по-прежнему: внимательно, по-доброму, не перебивая.

– Брат у меня был, Витя, – глубоко вздохнула и продолжила Арина. – Старше на два года. А потом появилась сестрёнка Полинка, через двенадцать лет! Вот уж чего я до сих пор не понимаю, как мама смогла выносить ребёнка при таком-то папаше! Но родилась здоровенькой и даже, как позже оказалось, умненькой. Полина спала в своей кроватке у дивана, я с мамой на диване, отец на полу, а брат… – она усмехнулась, но с горечью, – брат спал на письменном столе. На нём же мы ели, делали уроки. А ночью он стелил туда одеяло и ложился. Куда ещё? В комнате не было даже угла свободного. Шифоньер стоял так, что к нему было не подобраться, дверцы не открывались полностью из-за тумбы с телевизором. Жили, как в коробке, и это называлось нашим домом!