У подножия Большого Хингана. Прапрадеды и деды - страница 10

Зашел растерянным, весь трясется, все опять началось снова – слезы , поцелуи. Мы все лезли враз, отец поочередно хватал нас на руки целовал, обнимал, плакал. Мы что-то ему все говорили. Я помню спросил отца : «Что он теперь будет делать с нами?». Он растерялся, не знал что ответить. Я показал ему баночку из под чая в которой у меня хранились игрушки из бумаги: петухи, гармошки, лодки и т.д. Меня научил складывать из бумаги один солдат красноармеец, охранявший нас на ссылке. В банке было несколько монет по три, пять, одной копейке. Это солдаты мне давали, когда я под гармошку плясал русского или подгорную. Их было больше, но часть забрала мать на расходы.

Немного успокоившись, стали накрывать столы и понеслась гулянка, расспросы и разные разговоры на всякие темы. За полночь барак утих, только до рассвета проговорили мать с отцом шепотом и часто плакали при воспоминаниях.

Утром мы поднялись и каждый лез в постель к отцу, очень хотелось полежать с ним и матерью, было радостно, но отец с матерью смотрели на нас жалостливо, чувствуя, по-видимому, неизвестную никому будущую жизнь. Что ожидает их и нас впереди?

Год или больше прожили мы на границе, косили сено, собирали урожай мака и другой. Конечно не мы, а отец с матерью.

Здесь впервые я получил травму от которой чуть не загудел в небесный рай. Случилось так, что Толстоногов Филипп погнал вечером на водопой лошадей, а в это время отец с матерью шли с сенокоса. Я побежал их встречать и перебегая дорогу попал под табун лошадей. Они сбили меня с ног и пробежали по мне, но лошадь никогда не наступит на человека, тем более на ребенка, но копытами они поотбивали мне бока, голову и все тело. Когда ко мне подбежали, я лежал синим трупом. Все решили что конец, но мать, бросившаяся ко мне с отцом, послушали сердце, оно еще билось. Меня подняли, занесли в барак и положили на длинный стол, на котором обедал весь барак, он был сколочен их толстого теса. Что предпринять никто не знал, врача не было, меня трясли, мыли водой, но я не приходил в сознание. Старухи уже отливали меня на воск^>9, но воск у них всплыл, и они заключили, что я выживу. Через четыре часа я зашевелился и простонал, меня отпоили чаем, нашлось горячее молоко и через неделю я опять носился по улице. Синяки все зажили и я возвратился с того свету. Как говорили потом старухи: «Помог воск и показал правду».

Так жили мы в Самализане до весны 1932 г. Мужики работали, а некоторые занимались охотой, было много дикой козы, помнится, как дед Василий Толстоногов уходил на охоту еще затемно и уже к 10-11 часам приносил одну, а то и двух коз, навесив их накрест через плечо, связанными ногами. Старик он был здоровый и мог тащить двух больших гуранов за 10-15 верст, приходил весь мокрый от росы и воды, разделывал свеженину и все ели козлятину.

Помню Петро – его сын, поймал целую семью лисят уже больших их держали в загородке из слег^>10. Мы пацаны кормили их. Лисята были злые, на еду выбегали не сразу, но постепенно привыкали и после ели при людях, ворчали, а глаза блестели, как у волчат. Когда они уже подросли и к осени сменили шкурку на зиму их продали или поубивали на шкурки.

Время на границе было неспокойное, часто нападали хунхузы на хозяев и однажды ночью пришли к нашему бараку и напали. Но у нащих было оружие и от них кое-как отбились. Все же было убито несколько мужиков: Иван Новиченко, Михаил Димов и еще кто-то – фамилии я не помню. Помогли и сиряки