У подножия радуги. Документальная повесть - страница 14

– Спасибо! Спасибо за правду, сынок!.. Твоему сыну не в чем будет тебя упрекнуть, и мы не упрекнем. А за Анфиску не тревожься. Знамо, потоскует девка, не без этого. Но ничего, пережила один раз, бог даст, и теперь обможется…

Не менее получаса сидели они молча, думая каждый о своем и в то же время об одном.

– Где живет председатель? – не выдержал Николай.

– С того конца деревни, третья изба от края.

Николай начал одеваться.

– Сычас, что ли, хочешь пойти?

– Да, Прохор Игнатьевич. Все равно не усну.

– Ну, ступай.

Было уже далеко за полночь, но в домике Марюхиных не ложились. Свет не зажигали. Собирались в темноте.

Николай, одетый в добротный, хотя и сплошь залатанный полушубок, ватные брюки и валенки с ног хозяина, укладывал в дорожную сумку немудрящую провизию – килограмма два ржаных сухарей, десяток луковиц, полстакана соли, несколько соленых огурцов, узелок тыквенных семечек. Вернее, Николай только держал края котомки, а укладывала Анфиса. Несколько раз их руки сталкивались, и Николай замечал, что ее пальцы слегка подрагивают. Уложив продукты, она достала из-за жакетки пару нового белья, завернутого в газету, и сунула в котомку.

– Мне оно без надобности.

Он не ответил.

Прохор впотьмах звякнул бутылкой.

– За счастливую дорогу! – хрипло сказал он и протянул Николаю кружку.

Самогонка ядовито пахла. Николай отпил глоток, передал старику. Он – Анфисе. Агафья Федоровна отказалась. Анфиса отхлебнула сперва глоток, потом с какой-то бесшабашной удалью опрокинула всю кружку.

– Присядем, – подавленно сказал Прохор и первым опустился на лавку.

Было тоскливо, как при покойнике. Николаю хотелось сказать этим добрым людям что-нибудь ободряющее, хорошее, но слова не шли.

– Ну, светлой тебе дороги, сынок! – Прохор заплакал. – Не обижайся, ежели что, помяни добром, как вспомнишь.

Только теперь Николай понял, как дороги и близки ему эти случайно вставшие на пути люди. Может быть, ком в горле оттого, что его так вот не провожали отец и мать и прощание с женой было не таким надрывным – тогда он уходил только на действительную, а теперь его ждало неведомое.

Анфиса держалась, как приговоренная, – твердо и молча. Не дрогнула она и тогда, когда вышла на улицу проводить его. Они шли по заснеженной тропке – он впереди, она сбоку и чуть сзади. Деревня спала, добродушно похрустывал под валенками слежавшийся снег, да зябко скрипела на морозе сухая осина.

У одного из домиков в середине деревни Анфиса остановилась, подала ему свои ладони. Он крепко стиснул их – горячие и доверчивые. Так стояли они несколько минут.

Он чувствовал, что именно сейчас должен сказать Анфисе что-то такое, что осталось бы навсегда в ее памяти, и… не знал – что. Ему вдруг захотелось позвать ее с собой, но почему-то не позвал. Да и куда он мог позвать ее? Он ведь и сам не знал точно, куда идет, что будет с ним завтра.

Так и стояли они молча, глядя в глаза друг другу.

Начиналась метель. Редкие хлопья снега кружились между ними, и лицо Анфисы расплывалось в белесом мареве, отодвигалось в снежную даль.

Словно из другого мира услышал Николай ее сдавленный зовущий шепот:

– Ты так и не видел, как я живу.

Он кивнул головой.

– Зайди!.. До утра далеко, успеешь уйти!..

Лицо ее вновь приблизилось. Ее огромные заплаканные глаза просили, умоляли выполнить эту единственную и последнюю ее просьбу.

– Не могу, – выдохнул он. – Прости меня, Анфиса! – Наклонился, быстро коснулся губами ее лба и, не оборачиваясь, широко зашагал по улице.