Официант вновь по привычке взметнул брови. Он был плохим учеником в колледже.
В ответ я промычал что-то нечленораздельное. Вот! Сработало! Официант сочувственно посмотрел на меня. И даже если он по натуре злобный и у него тайные пороки – на глазах подобрел.
Испытанный способ! Жалость! Вот сейчас жалость к немому. А если бы я имел неосторожность завести с ним диалог? Неизвестно, чем бы еще все закончилось. Нет, мои нервы мне еще пригодятся. А любой диалог хоть капельку нервов, но сжигает.
Официант даже слегка поклонился несчастному немому и удалился в кухню. Даю голову на отсечение, он быстро выполнит заказ. Во-первых, из-за жалости. А во-вторых, из-за того, чтобы я поскорее покинул их заведение, поскольку испытывать жалость никто не желает. Вызывающих жалость нигде не любят. И свои нервы жалеют все…
Но зачем я мысленно поклялся своей головой? Она и так еле держится. Нет, нужно быть осторожнее. Как нельзя разбрасываться словами, так и мыслями. Вот-вот, мыслями. Хотя они неизбежны. Хотя они неизбежно забивают голову. И голова тяжелеет, словно в нее забили тысячу гвоздей. Но нет, это не гвозди, это просто мысли.
Я потер виски, из которых торчала тысяча гвоздей. Но не поранил пальцы. Господи! И страшно, и нет! Как-то нет страха, когда за спиной смерть. И когда он исчезает? Если реально чувствуешь смерть. Если уже знаешь. Я знаю уже наверняка как врач, что люди, обреченные и знающие о своем обречении, не испытывали такого страха, как здоровые и счастливые. Они думали о другом. Это не страх. Это какое-то… Какое-то уже другое, что ли, измерение. Или уже понимание, ну, хотя бы начало понимания жизни и ее конца. И, скорее, желание высказаться. А может, и наоборот. И просто подумать, как помочь близким, чтобы им стало легче. Я не знаю…
Близкие… Были ли они у меня? Конечно, ну, конечно же, были. И я, наверное, до конца не понимал, что теряю, когда они уходили. Ведь кроме близких никто нам помочь не может. И мне уже никто не может помочь…
Вот отец… Он словно предчувствовал смерть. Хотя был не из тех, кто скажет – предчувствую. Он был настолько реален, настолько правилен, что ли, настолько правдив… Он не понимал, что за правдой всегда стоит что-то большее. И слава богу! Помню, он что-то захотел подарить мне на память. Зачем? Ведь он был не настолько стар, чтобы на память. Но он захотел. Отвергая все предчувствия. Предчувствия просто за него внесла жизнь.
– Гера, самое лучшее – это… Я не знаю, что самое лучшее… Что самое лучшее, что я могу тебе подарить, сынок…
Так он тогда сказал. Он не знал.
Сынок. Он всегда называл меня сынком при всей его сдержанности и замкнутости. Это меня убивало и это меня возрождало…
Что подарить? Я знал. У меня не было очков. Они просто разбились накануне. И я подумал, это правильный подарок. И сказал ему об этом. Он не обрадовался. Я знаю, почему. Слишком бытово, слишком практично, слишком свежо – очки побились накануне.
Но отец не стал противиться и повел меня в магазин. Странным был мой отец! Он еще не знал, что магазины уже другие, что очки уже другие и цены уже другие, что очки теперь – один из самых дорогих товаров, он тоже не знал, что зрение теперь на вес золота! Что можно обойтись без почки, как врач отец это знал. А очки уже стоили почки. А возможно, и сердца… Отец долго смотрел на ослепительную витрину с ценами. И я увидел, как он съежился и поник. Я помню это мгновение. Поник. Он просто поник. А я почему-то взбодрился и объяснил, что очки теперь дорого стоят, что папа не понимает в ценах и я все куплю себе сам. Домой мы шли молча. Два глухонемых.
