Со времени своего приезда Лена каждый день приходила ко мне, мы с ней разговаривали, но чаще молчали. Как правило, основная наша тема – дети, но с ними в Лондоне не происходило ничего нового, поэтому нескольких фраз бывало достаточно, чтобы описать состояние их дел. К делам же своей империи я пока что ещё не приступал. Профессор Голиков запретил, сказав, что я ещё не готов к работе. Отчасти он прав, нужно набрать багаж утерянных знаний. Но и сидеть без дела мне уже надоело, потому что просматривание чужой жизни, даже если эта жизнь моя, я так за дело и не сумел принять.
– Если хочешь, мы можем сегодня спать вместе. Профессор разрешил, – не отрываясь от заката, произнесла Лена.
Я понял, что она готова выполнить свой супружеский долг. Возможно, сексуальное возбуждение поможет мне что-нибудь вспомнить. И хотя я не чувствовал желания близости с этой женщиной, я ответил:
– Хорошо.
Она как будто облегчённо выдохнула. Я больше ощутил, чем заметил, мимолётный взгляд Светы: докторша всего на мгновение оторвала глаза от книжки. Меня это заинтересовало. Я посмотрел в её сторону. Неужели ревнует? Но она по-прежнему читала роман. Однако то, что я увидел, вызвало во мне неподдельное и с момента моего пробуждения ещё ни разу не испытанное чувство восхищения.
Женщина в лучах заката на миг показалась мне мадонной с полотна Рафаэля, репродукцию которого как раз сегодня я рассматривал в альбоме. Её блестящие шелковистые волосы спокойными золотистыми волнами, подсвеченными лучами заходящего солнца, ниспадали на плечи. Опущенные глаза и длинные ресницы, которые в этот момент смотрели в книгу, придавали её лицу выражение кротости и внутренней чистоты. Я обратил внимание, что мой личный доктор не пользуется макияжем, а если и пользуется, то делает это очень незаметно. Да и не нужен ей был сейчас макияж: его Величество Солнце своими последними лучами осветило кожу её лица неземными горящими оттенками розоватого золота. Точёный изгиб губ и правильной формы нос делали её лицо абсолютно правильным, достойным кисти художника или руки скульптора. Света мне нравилась и раньше, но красавицей я её не считал. Сейчас же я впервые понял, что передо мной сидит очень красивая женщина. И красива она не только снаружи, красива она внутри. Ведь Солнце никогда не лжёт.
Она почувствовала мой взгляд, подняла глаза от книги и повернулась ко мне. Какое-то мгновение мы пристально смотрели друг на друга. Я увидел её глаза, отражающие закат. В них было столько спокойствия и в то же время печали, не депрессии, как у Лены, – нет, а именно печали, тихой смиренной печали, которая бывает, когда человек принимает свою судьбу. Это то же чувство, что я испытываю сейчас каждый день: спокойствие и грусть по чему-то ушедшему, и понимание, что это ушедшее должно было уйти. Такова жизнь: в ней всё приходит и уходит.
Света, по-видимому, спохватилось, что негоже ей так смотреть на олигарха-работодателя и уткнулась в книгу. Я невольно улыбнулся, столько в этом её движении было девичьей стыдливости. А ведь она уже далеко не девочка, на вид ей было заметно больше тридцати лет. Действительно, сколько ей лет? Надо будет узнать. Впрочем, мне захотелось многое узнать о ней, о её жизни. Но не сейчас, не при Лене, которая не видела нашего со Светой обмена взглядами. Именно в этот момент Лена, закрыв глаза, подставила лицо заходящему солнцу. Но её лицо не светилось внутренней красотой, не было в нём никакого волшебства. По-прежнему, только усталость от жизни и тусклая грусть. Даже золотистый закат не скрыл этого. Две женщины, одно солнце, и совершенно разная картина.
