Молли продолжала разговаривать с Неттл:
– Когда Пейшенс была жива, она показала мне эту колыбель. Она стояла наверху, на чердаке. Пейшенс велела ее сделать в те годы, когда они тут жили с Чивэлом, когда она еще не потеряла надежду забеременеть. Все эти годы колыбель ждала. Она была слишком тяжелой, чтобы я сдвинула ее в одиночку, но я позвала Ревела и показала ему. И он устроил так, что ее перенесли вниз для меня, и, когда дерево отполировали, она оказалась такой миленькой, что мы решили – надо и впрямь всю комнату переделать, чтобы она стала такой красивой детской, какой заслуживает эта колыбель. А, и подойди-ка сюда, только глянь на эти сундуки. Ревел их нашел на другом чердаке, но разве не чудесно, что древесина такая похожая? Он подумал: быть может, дуб рос прямо здесь, в Ивовом Лесу, – это объяснило бы сходство по цвету с колыбелью. В этом сундуке одеяла, одни из шерсти, для зимних месяцев, а другие полегче, для весны. А весь этот сундук – да, я сама этим потрясена – заполнен одеждой для ребенка. Я и не осознавала, сколько нашила для него, пока Ревел не предложил все сложить в одно место. Размеры разные, конечно. Я не такая дурочка, чтобы шить только маленькие платьица для новорожденного.
И так далее. Слова лились из Молли, как будто она много месяцев ждала возможности поговорить о своих мечтах и о ребенке без обиняков. Неттл улыбалась и кивала, не пряча глаз. Они сидели на кушетке, вынимали одежду из сундука, раскладывали и разглядывали. Я стоял и смотрел на них. Думаю, на миг Неттл угодила в ловушку материнской мечты. Или, сказал я себе, у них одинаковая тоска – у Молли по ребенку, которого она уже не могла выносить, а у Неттл – по ребенку, которого ей было запрещено выносить. Я увидел, как Неттл взяла маленькое платьице, приложила к своей груди и воскликнула:
– Такое миниатюрное! Я и забыла, какие дети маленькие; прошли годы с той поры, как родился Хирс.
– О, Хирс, он был чуть ли не самым крупным из моих детей. Только Джаст оказался крупней. Младенческие одежки Хирса он перерос за пару месяцев.
– Я это помню! – воскликнула Неттл. – Его ножки высовывались из-под подола рубахи, и мы его укрывали, но миг спустя он пинками скидывал одеяло.
Меня захлестнула чистейшая зависть. Они ушли, обе, в то время, когда меня в их жизни еще не существовало, назад в уютный, шумный дом, полный детей. Я не ревновал Молли из-за лет, прожитых в браке с Барричем. Он был для нее хорошим мужем. Но когда я смотрел, как они перебирают воспоминания, которых я был лишен, во мне как будто медленно поворачивали лезвие ножа. Я глядел на них, вновь сделавшись чужаком. А потом меня словно обдало сквозняком из приоткрывшегося окна или распахнувшейся двери – я осознал, что сам отстраняюсь от Молли и Неттл. Я подошел, сел рядом с ними. Молли взяла из сундука пару маленьких вязаных ботиночек и с улыбкой предложила их мне. Я взял, не говоря ни слова. Они почти затерялись на моей ладони. Я попытался вообразить маленькие ножки, которым пришлась бы впору такая обувь, и не смог.
Я перевел взгляд на Молли. В уголках ее глаз были морщины, и морщины обрамляли ее рот. Розовые, чувственные губы поблекли и увяли. Я вдруг увидел в ней не Молли, а женщину пятидесяти с лишним лет. Ее роскошные темные волосы поредели, в них появились седые пряди. Но она смотрела на меня с такой надеждой и любовью, чуть склонив голову набок. И я что-то еще увидел в ее глазах – что-то, чего там не было десять лет назад. Уверенность в моей любви. Осторожность, свойственная нашим отношениям, исчезла, стерлась дочиста за последние десять лет вместе. Она наконец-то осознала, что я ее люблю, что она для меня превыше всего. Я наконец-то завоевал ее доверие.
