9
Рано утром я проснулась, но встать смогла не сразу. Верховая прогулка отразилась на моих мышцах весьма болезненно: ни согнуть, ни разогнуть ноги, ни встать, ни сесть… Еще у меня страшно болел копчик и светился краснотой синяк от стремени на щиколотке правой ноги.
Но это были мелочи. Гораздо хуже было состояние моего ума. Я очень сожалела о непродуманности своих действии, об отсутствии хоть какого-то мало-мальски обоснованного плана, о своей неопытности в области человеческих отношений. К тому же, я была дезориентирована состоянием влюбленности, отрицать которую было бессмысленно.
И даже сейчас, ругая себя на чем свет стоит, я видела перед собой улыбку Ильи. Она всегда была неожиданной, быстрой и яркой. В какой-то момент немного отчаянной или даже яростной… Нет, это фантазии. Но было что-то в его улыбке, как в улыбке Джоконды – неуловимая эмоция, которую невозможно описать или отразить.
«Джоконду приплела, – сказала я себе тоном Ветки. – Влюбилась ты, вот и все. А сама и в голову не берешь, что Илья старше тебя ровно в два раза!».
Если бы Ветка и вправду мне бы это сказала, то я бы смогла ей ответить, что сорок пять – это не шестьдесят. Да и не выглядит Илья на такие большие годы – худой, плечистый, темноволосый мужчина с мальчишечьей улыбкой.
Я влюбилась.
Мне хотелось бесконечно думать об этом, но тут я услышала в коридоре встревоженные голоса. В мою дверь постучали.
– Войдите, – сказала я, накидывая халат.
В комнату заглянул властитель моих грез. Он был немного угрюм и забыл побриться, поэтому сейчас было легче поверить в его сорок пять.
– С добрым утром. У нас тут трагедия. Ты не могла бы помочь?
Оказалось, что пятнадцать минут назад Никита заглянул в комнату матери и нашел ее мертвой. Она покончила с собой, выстрелив из пистолета себе в висок.
Попросив две минуты, чтобы одеться, я вышла в коридор. Здесь уже бродила вся семья за исключением деда.
– Чем я могу помочь? – спросила я Илью. Из всего табора только он не воздевал руки долу, не охал, не ахал и не разливал по полу валерьянку.
– Пожалуйста, побудь с Никитой.
Никита был в своей комнате. Я вошла очень тихо и остановилась на пороге.
Обстановка здесь была гораздо более аскетичная, чем в тех комнатах, где я уже побывала: полутороспальная кровать, застеленная темно-синим пледом, стол с компьютером, книжные полки, на которых стояли толстые и суровые издания по экономики, химии, менеджменту. Журнальный столик, два небольших кресла, телевизор, стереосистема. Комната взрослого мальчика или комната трудоголика, отказавшегося от хобби и развлечений.
Хозяин комнаты, одетый в брюки и темную рубашку навыпуск, метался по комнате, сжав руки в кулаки.
– Никита, хочешь, я тебе чаю сделаю? – как надо себя вести с человеком, у которого застрелилась мать, мне было непонятно.
Он обернулся на меня. Его черные глаза казались огромными на узком лице. Огромными и отчаянными. Я не знала, что он сейчас скажет или сделает, и это смущало.
– Нет, не надо чаю.
Он сел на краю своей кровати, но тут же снова подскочил. Я подошла к нему и попыталась взять его за руки:
– Никита, тебе надо успокоиться. Сейчас приедет милиция, надо будет все рассказать. Понимаешь?
Сейчас, когда солнечные лучи желтым снопом падали в комнату, сходство Никиты и Эльвиры было особенно явным – те же четко очерченные припухшие губы, глаза с тяжелыми веками, резкий, но выразительный профиль. Он мог бы считаться привлекательным мужчиной, если бы не излишняя хрупкость, из-за которой можно было подумать, будто в детстве его плохо кормили.
