– Тогда я примерно могу сказать, сколько времени бокал и кувшин находились за кулисами до того, как их вынесли на сцену, – приблизительно час пятьдесят, – сообщил Микулину Степа.
– Знаете, молодой человек, – с чувством горькой обиды произнесла она, – я на театре сорок лет. На моей памяти ни один актер не умер на сцене, потому что ел или пил там. Что же мне, охранять прикажете реквизит? Простите, но реквизит находится с обеих сторон сцены, а я на две части разорваться не могу.
Старушка шмыгнула носом, а минуту спустя и вовсе расплакалась. Она чувствовала себя виноватой, как будто сама подсыпала яд. И в гадючьих глазах Катьки Кандыковой светилось: ты, старая клюшка, отравительница.
– Олимпиада Яковлевна, – обратился к реквизитору Степа, – почему вы вели спектакль? Ведь сегодня не ваша очередь.
Она бросила красноречивый взгляд в сторону помрежа, который должен был сразить наповал Катьку Кандыкову: успела доложить, мерзавка! Та одарила ее в ответ ехидной миной, сменившейся видимым торжеством, а затем все внимание переключила на главных действующих лиц – ментов.
– Это и спектакль не мой, его ведет Галочка, – оправдываясь, сказала Олимпиада Яковлевна. – Но я знаю все спектакли, это входит в мои обязанности, того же требую и от Галочки. При необходимости мы подменяем друг друга…
– Так что случилось? – настаивал на конкретном ответе Степа. – Почему вы сегодня подменили Галочку?
– Да что ж тут особенного! – всплеснула руками Олимпиада Яковлевна. – У Галочки свекровь приезжает, она отпросилась. Что тут преступного?
– Ничего, – заверил Степа.
После этого «ничего» менты задумались. Олимпиада Яковлевна, понимая, что задумчивость связана с кувшином и бокалом, сквозь горькие слезы пролепетала:
– Я этого не делала.
– Что именно? – равнодушно полюбопытствовал Микулин, даже не взглянув в ее сторону.
– Я не травила актеров, – жалобно всхлипнула Олимпиада Яковлевна. – Они на всех спектаклях пили «Инвайт» и оставались живыми…
– А кто здесь говорил об отравлении? – невесело усмехнулся Микулин. – Пока не было экспертизы и вскрытия, никто не может сказать, в результате чего наступила смерть. Так что успокойтесь.
– Да? Успокойтесь? – справедливо вознегодовала Олимпиада Яковлевна. – Мне теперь прохода не будет. Вон эта (кивок в сторону Катьки) всем разнесет, что из-за моего реквизита… актеры…
– Не разнесет, – убежденно произнес Микулин, в упор посмотрел на кудряшку с бюстом и внушительно сказал: – Запрещается разносить в интересах следствия.
Покинув убогое помещение с громким названием «реквизиторский цех», Степа и Микулин в сопровождении кудряшки направились в гримировальную комнату.
Все служители Мельпомены, начиная от актеров и кончая рабочими сцены, находились в одной гримерке – мужской. Наверняка гадали, что да как произошло в их храме, но, когда вошли представители закона, приумолкли, сникли. Лица у всех без исключения несли на себе печать трагедии. «Да, одно дело эту трагедию разыгрывать перед зрителями и совсем другое дело быть ее участником в жизни, – подумал Степа. – Вон какие все потерянные, не то что во время спектакля, когда знали, чем все кончится».
– Ну-с, господа… – сказал Микулин и обвел по очереди всех строгим взглядом.
Господа и не господа замерли со смешанным выражением ужаса и отчаяния. В этом «ну-с, господа…» угадывался вопрос: кто из вас укокошил коллег? Ведь совершенно очевидно, что одновременно два актера не могут уйти из жизни просто так, значит, им кто-то помог покинуть этот мир. «Инвайт», конечно, отрава, но не до такой же степени! «Ну-с, господа…» – это открытое подозрение, что не посторонний человек, а некто из присутствующих в гримерке выбрал удачный момент и убил артистов прямо во время спектакля. Да, незаконченная фраза «ну-с, господа…» освободила всех от первого шока после загадочной смерти и заставила каждого невольного участника трагедии посмотреть вокруг: а действительно, кто?
