– Да, Соль.
Мне послышалось или этот верзила с длинными волосами, которые он то и дело поправлял огромными ручищами, называл свою госпожу – иначе и не скажешь – солью?
Быть может, у нее было прозвище такое – Соль. Мне, музыканту, хотелось верить, что соль – это не соль соленая, а нота, чудесная нота «соль». Наверное, за этим ее прозвищем стоит какой-то случай, связанный с музыкой. Фантазировать на эту тему можно было бесконечно.
Я бы мог, конечно, вообще не обращать внимания на то, как Ерема обращается к Валентине, если бы не чувствовал, что каждый раз, когда он называет ее так, он потом тяжело вздыхает, а когда думает, что я его не вижу, морщится и машет руками, как человек, досадующий на самого себя за то, что снова проговорился, выдал какую-то тайну.
Устав от отдыха, я вышел на крыльцо и увидел Валентину в кресле за круглым столиком. Перед ней были рассыпаны разноцветные пакетики. Я нерешительно подошел к ней, ловя себя не неприятной мысли о своей крепкой зависимости от этой женщины. Я на самом деле еще не знал тогда, как мне себя с ней вести, о чем говорить, в какой тональности строить отношения. Быть ли самим собой или воздержаться от эмоций и свободных тем. Все равно все это пока невозможно – я еще слишком подавлен всем пережитым.
Бросив взгляд на приоткрытые ворота, за которыми простирался густой лес, я вдруг представил, что я сбежал из этого рая с теплым домом, чистыми простынями и вкусной едой. Куда бы я убежал? Без денег… Нет, деньги-то я мог бы позаимствовать у Валентины, я подсмотрел, куда она, возвращаясь из Москвы, ставит сумочку с кошельком. Сумочка лежит прямо в холле – бери не хочу. Но мой побег так и остался навсегда лишь в моих болезненных мечтаниях. Думаю, я просто был тогда еще очень слаб.
– Душистый горошек, – говорит она, щурясь от солнца, дробящиеся лучи которого мозаикой лежат на каменных плитках. – Хочу посадить много душистого горошка, чтобы потом из него составлять букеты. Они получаются особенно нежными.
Горошек. Занятно. Значит, она все-таки собирается остаться здесь, в Подмосковье. Совершенно сбитый с толку, я роняю:
– Мне бы заняться чем-нибудь.
– Сейчас. – Улыбка освещает ее ставшее счастливым лицо, глаза сияют. – Подожди немного.
Она разгребает пакетики с семенами душистого горошка (на них написано «латирус»), берет в руки телефон, смотрит на дисплей. Чуть склонив голову, бросает на меня испытующий, загадочный взгляд. Что она задумала?
– Скажи – когда ты продавал квартиру, что стало с вашими вещами?
– Продажей занималась наша соседка. Евгения Вас…
– …Васильевна Каражова, так?
– Да. И?..
– Я встречалась с ней, пока ты был в больнице. Знаешь, она хорошая женщина. Сделала все правильно. Сохранила большую часть ваших личных вещей.
Я заволновался. Честно говоря, после смерти мамы потеря квартиры и уж тем более вещей казалась мне не столь значительной. Важно, что хотя бы я оставался живой. Когда смерть обошла тебя стороной, благодаришь Бога исключительно за жизнь.
– Мебель она должна была оставить в квартире, – протянул я, не понимая, куда она клонит. – А вещи забрать к себе на хранение до моего возвращения.
– Да-да, она так и сделала. Все ваши вещи, кое-какие драгоценности, посуду, книги, словом, все то, что вам дорого, она сложила в своей кладовой. Сделала все очень аккуратно, с любовью.
Валентина полистала страницы телефонной книжки, затем коснулась пальцем экрана и замерла, словно прислушиваясь. И вдруг тишину леса нежными звуками прошили первые такты Двадцать первого концерта Моцарта для фортепиано с оркестром. Сердце мое заколотилось и поднялось к горлу, выдавливая рыдания. Это был финал из моей последней концертной программы. Звуки рояля воспарили к верхушкам елей… И я – вместе с ними.
