Иногда мои воспоминания теряют стройность, и память настойчиво возвращает меня туда, где мне совсем не место.
Как передать свои ощущения, когда ты стоишь в прохладной комнате морга и смотришь на собственное мертвое тело? Мои глаза, моя любимая родинка, моя грудь, мои бедра, даже форма моих пальцев ног – все мое и все подернуто смертельной бледностью. И так страшно.
– Вы утверждаете, что это ваша жена? – слышу я голос словно из преисподней. И мой муж Сережа отвечает вяло, словно неведомая внезапная болезнь сковала его.
– Да. Это она.
Под моей левой грудью зияет страшная, отвратительная рана. Разрез, который оставил нож. Такие ножи продают повсюду. Кто-то купил этот нож специально для того, чтобы всадить его в меня.
– Ты думаешь, это они? – спрашиваю я чуть позже, на свежем воздухе. Февральский воздух обманчиво пахнет весной, но зима еще не сдалась, и в университетском парке на ветвях густых кустов боярышника, обрамляющих мертвые цветники, еще лежит снег. Старинные корпуса университета светятся ровными рядами окон с леденцово-оранжевыми стеклами. Если бы не моя мать, если бы не ее изломанная судьба, она не бросила бы меня, а растила как нормальную здоровую девочку. И я бы окончила сначала школу, потом поступила бы, быть может, в университет, на филологический или исторический факультет. А может, отправилась бы в Москву и изу-чала искусство гомеровской Греции там и вовремя, а не сейчас, уже взрослой и пожившей женщиной.
– Ты видел? – спрашиваю я Ерему, поднимая капюшон шубы и кутаясь в нежный мех. – Нет, ты видел ее?
– Видел, – глухо отвечает мне он. После чего, расслабившись, забывшись, выдает длинное и смачное ругательство. Так он выражает недоумение, досаду и злость. Он смотрит на меня и хочет попросить прощения, но я ловлю его руку своей, обтянутой перчаткой, сжимаю ее. Ничего, я уже простила.
Вся эта сцена длится пару минут, не больше, после чего на крыльце появляется Сережа. Он бледен. Я подхожу к нему, подхватываю его под руку, и мы идем по дорожке к воротам, за которыми мы оставили машину. Все трое молчим. Да и чего сказать?
То лето было чудесным, Сережа быстро поправлялся. Думаю, главным в его восстановлении была возможность вернуться к музыке. Рояль стал для моего пианиста магнитом, настолько мощным, что он иногда забывал поесть и снова и снова играл.
Первое время в доме звучали гаммы и этюды, упражнения на растяжку пальцев. Казалось, Сережа боится играть программные произведения, не уверенный в том, что его пальцы их помнят. Но все это были лишь мои предположения. Что происходило в его душе, мне было неизвестно. В остальном, что не касалось музыки, думаю, я понимала, что волнует Сережу.
Он никогда до конца не расслабится и не станет мне доверять, если не поймет, зачем он мне нужен. Тот короткий допрос, который он устроил мне за несколько минут до того, как мой самолет поднялся в воздух, конечно, ничего ему не объяснил, лишь запутал окончательно.
Вероятно, он подумал тогда, что я не в себе или же мне от него нужно что-то такое, что связано с его внешностью, с его схожестью с кем-то, кого он должен будет заменить в каких-то моих темных делишках. Да я и сама бы сходила с ума от неведения, окажись в подобной ситуации. Думаю, что скорее сбежала бы, чем стала дожидаться, как дальше станут развиваться события. Но это я тогда так думала и чувствовала. Ведь я была здорова, а потому плохо представляла, в каком состоянии здоровье моего подопечного. А ведь он был тогда еще болен, очень болен – и физически, и психологически. Он был тогда уверен, что потерял все: здоровье, близкого человека, дом, возможность заниматься музыкой. Вероятно даже, что он был одной ногой в могиле. Эта мысль пришла сразу же, как только я первый раз увидела его на больничной койке. Если он продал квартиру, даже не пытаясь хотя бы часть денег оставить на покупку комнаты, вполне допускаю, что он вообще не думал о жизни в будущем, как если бы и не собирался жить.
