– Тётка Лукерья, с тех пор как гостюшки заявились, у печи хлопочет, ушицу варит. Манька с Дунькой скатёрку уж на стол постелили, ложки да миски таскают, а Тимошка в подпол за бражкой полез. Батюшка ваш велел встретить как полагается – вот все и суетятся.
– А ты тогда чего? Тебе заняться нечем? – Настасья махнула рукой. – Ступай-ступай, не мозоль глаза! Не по твою душу московские гости пожаловали.
Глашка фыркнула, поджала губки и прошипела:
– Так воду тёплую нести?
– Воду? Какую воду? Ах, воду… – Настасья махнула рукой. – Не надо воду.
Глашка хмыкнула и величаво удалилась на женскую половину. Настасья же накинула телогрейку да платок, сунула на ноги в сафьяновые чеботки́ и спешно вышла на крыльцо.
Утренний лучик заставил зажмуриться. Настасья прикрыла ладошкой лицо, зажала пальцами нос, чтобы не чихнуть. Под крыльцом ярким игристым ковром поигрывал декабрьский снежок. Небо было чистое, дым от печи приятно щекотал ноздри. От состоявшегося накануне шумного гулянья не осталось и следа. У колодца стояли московские. Настасья задержала дыхание, поняв, что сердце забилось чаще.
Все царёвы людишки с ружьями да с саблями. Одинаковые с виду: на каждом стёганый тягиляй, подшитый металлическими бляшками; все в высоких шапках да длинных сапогах с задранными носами. Тут же поодаль топчутся ещё взмыленные лошади. Все лошадки жесткошёрстные и низкорослые, зато широкогрудые и с сильными ногами.
Уж не опричные ли? Да нет. Пёсьих голов да мётел на лошадях вроде не видать, только у одного коня к седлу лук да колчан со стрелами приторочены. Хоть и отменил уж давно царь опричнину, но страх перед чёрными всадниками-кромешниками, несущимися на добрых конях со своим ужасным «Гой-да1!», всё ещё вселял ужас во многих.
Московские тоже приметили юную княжну; смекнули, видимо, кто перед ними, – закивали, стали перешёптываться. Настасья смутилась, хотела было уж зайти обратно в дом, но тут дверь соседнего терема распахнулась и из неё вышел отец, да не один. Перехватив взгляд отцова спутника, Настасья смутилась, но взора не отвела. Чужак сразу же впился в Настасью цепким и колючим взглядом. «Даже шелома с головы не снял, – подумала Настасья. – Опасается, что ль, кого?»
Был московский боярин высок и широк в плечах – настоящий великан; немолод уже, но лицом пригож, хотя и угрюм сверх меры. Одет он был гораздо богаче своих подручных: на голове шлем с медной насечкой и бармицей, на плечах плащ бархатный зелёного цвета. Грудь великана покрывал стальной доспех с притороченными снизу и на руках кольчужными сетками, на руках коричневые перчатки из козлиной кожи. Сабля у боярина турецкая, ножны марокканской кожей обтянуты, а за пояс пара дорогих пистолей воткнута. Ручки у тех пистолей перламутром и белой костью украшены. Батюшка, помнится, сказывал, что лет десять назад, когда вся Россия голодала, на пару таких вот пистолей целую деревню было выменять можно. Да уж, богато московские нынче живут, ни дать ни взять!
Князь Тихон Фёдорович, завидев стоявшую на крыльце покоевых хором дочь, забеспокоился. Брови домиком сдвинул, насупился и незаметно погрозил дочери пальцем. Потом, пожав плечами, что-то сказал московскому гостю, и оба прямиком двинулись в сторону немного оробевшей Настасьи.
Отец Настасьи – князь Тихон Фёдорович – был росту высокого, круглолиц и тучен, но нраву кроткого – незлобли́в. Оттого, видимо, и беден. Лицом князь тоже не больно-то уж уродился: нос, как катыш хлебный, глазки узкие, точно у порося́, а губы, как две оладушки.
