– А я не дам себя оскорблять. Будет оскорблять, брошу всё и уеду.
– Его тоже можно понять, – сказал Адам Адамович, – с него спрашивают, он с нас спрашивает. А с нами по-другому нельзя. Попробуй с Вакулой по-хорошему… Или с моим Петькой. Я и в морду ему давал, а всё бесполезно. Нам мужикам волю давать нельзя.
Рабочий день кончился. Мимо нас прошла Зина.
– Я пойду, Владимир Александрович? Всё равно в поле сегодня никто не работает, – сказала она. – Вряд ли я понадоблюсь.
– Да конечно! – согласился я. – Ну а мы? Поработаем ещё?
– Давай. Слышал, он предупредил, что завтра последний срок, – сказал Костя.
Мы работали до позднего вечера, пока сумерки в мастерской не сгустились до темноты туч на небе.
– Ну хватит на сегодня, – сказал Костя, – а то жена заревнует. Если что, засвидетельствуйте, что я был с вами, а не с Зинкой.
– Хороший ты парень, Костя, а это напрасно сказал. При чём тут Зина?
– Не обращай внимания! Я ведь дурак. Иногда что попало несу…
– Иногда «за что попало» можно и схлопотать.
– Схлопотать? За Зинку что ли? Никак уже втюрился?!
– Ой, дурак!
– Так я ведь уже сказал, что дурак!
Костя отправился в свою сторону, а я пошёл с Адамомом Адамовичем, потому что нам было по пути.
– Столовая, наверно, закрыта, – сказал он.
– Наверно, – согласился я.
– А ты не евши. Зайдём к нам, перекусим. Молоко заодно заберёшь.
– Спасибо. Не откажусь, – сказал я, под аккомпанемент завывания в своём брюхе.
Держась за штакетник, мы с Адамом Адамовичем пробрались по чавкающей жиже мимо замызганного до крыши «отцова» трактора, и во дворе Шнайдеров, где резко пахло ацетоновой краской, интенсивно потопали о дорожку из серой плитки, оббивая сапоги от налипшей грязи.
Регина Кондратьевна в чёрном блестевшем от дождя непромокабле с капюшоном на голове ещё сидела под коровой. Струйки молока прошивали поднимавшуюся над кромками ведра белую пузырчатую пену.
– Ну всё, Муся, – сказала она наконец, похлопав чёрно-белый коровий бок, – отдыхай до утра.
Я перехватил из её рук подойник, и осторожно, стараясь не расплескать, занёс в летнюю кухню, в которой тоже пахло краской. У стены над крышкой погреба стояла кровать, в углу у печки ведро тёмно-зелёных огурцов, а на самой печке – сплетённая из прутьев корзинка с красными помидорами.
– Работ и хлопот полный рот, – посетовала Регина Кондратьевна. – Весь вечер красила. Ночевать будем здесь, а то угорим. И огурцы надо посолить, чтобы не пропали… Зато всё своё: если завтра магазин закроется, мы и не заметим.
– Это правда, – отозвался муж, умываясь под рукомойником в стоявший на табуретке цветастый таз. – Магазины нам на хрен не нужны. Умывайся, Владимир Александрович. Мы, Регинка, голодные как черти. Что у тебя?
– Сейчас борщ сварю. Пять минут.
Она достала из буфета литровую банку с оранжевым содержимым:
– Это борщ. Вы, Владимир Александрович, наверно, не помните, а здесь в совхозе лет десять назад все магазины были заставлены банками с борщом и солянкой. Удобно: воду вскипятишь, банку в кипяток, и обед готов. Мне нравилось. Весной подумала, чтобы мясо не пропало, наварю-ка я побольше борща на лето. Пятилитровую кастрюлю натушила, чтоб бульона совсем немного, по литровым банкам разложила и через автоклав пропустила. Хорошая штука автоклав, – сказала она, кивнув на серебристый бочонок на буфете, – восемь банок входит. Смотришь на манометр. Набралось давление, выключишь. Он полсуток остывает, и сто процентов, что не испортится. Я в прошлом году двести банок всяких консервов закатала. У меня мясной тушонки ещё пятнадцать банок в погребе. Жить можно. Кто работает, тот может хорошо жить.
