Дома Олеся тоже старалась поддерживать чистоту, беспорядок и грязь не должны были захватить ее жилище, перебравшись через порог квартиры, но у Лу все было иначе, потому что – новое. Да, обои дурацкие: в мелкий цветочек и пол – линолеум с расцветкой, имитирующей паркет (в старых домах на Благодатной есть настоящий паркет; в квартире у Олеськи – доски, крашенные в коричневый цвет, кое-где кусочки краски отслаивались, образуя проплешины), зато – много света, удивительно много. Олеська привыкла жить на четвертом этаже, да еще и деревья за окнами, вечный полумрак, а тут – двенадцатый этаж, в окнах – небо, не прикрытое занавесками, чистое и звонкое.
Лу была в белой футболке и домашних широких хлопковых штанах, похожих на восточные шаровары. Светлые кудряшки, выбивающиеся из хвостика, торчали в разные стороны – и сияли. Лу – слабое светочувствительное растение, начинавшее болеть, едва лишившись солнца – но и расцветавшее за считаные мгновения, едва его лучи касались ее лица. Маленькая, слишком худая (хотя, будем честными, нельзя быть слишком худой, промелькнуло в голове у Олеси, чем меньше вес, тем лучше), бледная, с белесыми бровями и ресницами, Лу в школе казалась неказистой, учитывая, что учились они во вторую смену и света на нее попадало мало. Олеська часто сравнивала свою внешность с другими девочками, отыскивая у всех недостатки, а с Лу вышло иначе – в ней пришлось отыскивать достоинства. Непривычное для Олеськи занятие, но она справилась.
– Вот! – Олеська достала из сумки тетрадь. – Спасибо! Я только график не поняла… не стала перечерчивать, все равно физичка не поверит, что я сама смогла бы…
– Спасибо.
– Это тебе спасибо, это я у тебе списываю.
– Спасибо, что возвращаешь тетрадку.
Олеське не хотелось играть в пинг-понг благодарности, поэтому она сказала:
– Пожалуйста, – вышло как-то издевательски, и она тут же добавила: – У тебя все прямо идеально начерчено. Не знаю, правильно или нет, но очень красиво. Как на картине.
– Мне нравится чертить. По черчению я даже в олимпиаде участвовала в прошлом году. – Лу кивнула куда-то в сторону, и Олеська перевела взгляд на стену.
«Первое место в городской олимпиаде по черчению…», а рядом «Первое место в областной олимпиаде по информатике», чуть ниже: «Гран-при фестиваля детского чего-то там…», не видно. Чуть ниже: «Похвальная грамота ученице 6-го «А» класса…», «За отличные успехи в учебе…»
Весь угол заклеен этим.
Олеська ухмыльнулась: «Может, тут и за первый класс грамота есть? Или за конкурс рисунков в детском саду? За забег в мешках в летнем лагере? За то, что дальше всех плюнула, сидя на заборе, 25 мая 1995 года?»
Лу застенчиво улыбалась.
– Мама все мои грамоты на стенку вешает. Я иногда думаю, что вот эта стенка закончится, и придется обклеивать кухню.
– Или туалет, – не удержалась Олеська.
– Или его.
Лу непробиваема для иронии; ее, кажется, невозможно обидеть – не потому, что она всех прощает, а потому что она даже не подозревает, что ее хотели обидеть. Олеське стало самую капельку стыдно. «Она как маленькая, – подумала она. – Как будто ей лет пять или шесть. Вот Полине какой-нибудь так уже все восемнадцать, и по уму, и по фигуре, а этой самое место в детском саду…»
– Ты молодец, – сказала Олеська примирительно, – я бы ни за что не смогла так хорошо учиться.
«Да и не захотела бы», – соврала Олеська самой себе: всегда ведь проще верить, что ты способный, но ленивый или слишком равнодушный к учебе, чем честно признать, что ни за что не добрался бы даже до четверки по математике – хоть бы и расплющился над учебниками.
