А сарай он так и не достроил. Там, наверно, такое же запустение сейчас, как на этой стройке. Пацаны лазят всякие.
Дядь Вася докатил тележку до подъезда и остановился. Влад замер, закрыл глаза и начал считать. Раз, два, три… тридцать пять, тридцать шесть. И тут вдруг резко заболела нога, как будто гвоздь в колено вбили. Он открыл глаза – никого. Вошел в подъезд.
Мама еще не вернулась. Влад поставил кастрюлю с водой на огонь, открыл чипсы.
Славка заглянул в кухню:
– О, пельмешки! Мазик взял?
– Не-а. Я с кетчупом буду.
– Ну ты тупой, Владик.
– В космосе полно призраков.
Славка закатил глаза, засунул руку в пакет с чипсами, забросил в рот целую горсть и захрустел.
– С сыром… надо было… брать… дурак и есть дурак…
Влад смотрел на огонь под кастрюлей. В его голубоватом сиянии тоже было что-то призрачное. Где-то в темноте ехала домой мама. Маленький «жигуленок» несся сквозь холодную ночь, бесстрашный и отчаянный, как космический корабль, который обязательно должен вернуться на Землю.
Вначале отец вышел в отставку, а потом мама попала в больницу с аппендицитом («Ничего страшного, Андрюша, я училась на врача когда-то… даже помню, как он выглядит, этот аппендикс…»), маленькую Ленку отправили к дальним родственникам. Отец, и до этого прикладывавшийся к бутылке, запил.
У него были глаза дохлой рыбины и вечно приоткрытый рот.
За стеклом в серванте стояло семейное фото: красивая мама в нарядном платье, Андрей – серьезный малыш, сидящий на коленях у мамы, – отец в военной форме, еще советской, стоит сзади, положив маме руки на плечи. Он пил, сидя за столом и глядя на них, иногда – обращался невнятно к маме:
– Понимаешь, Тань, я же думал, я… главный… а оно вишь как… ты же понимаешь… я ему так и сказал… не какой-то хер, а советский офицер! Вот что!
Андрей молчал и злился. Драма жизни – уход с величайшего поста всех времен и народов – служения родине, которая до этого пинала батю по гарнизонам, как мелкаши полусдутый мячик на «квадрате». Отец растравлял свою обиду, как будто надеялся, что она перерастет в ярость и даст ему сил бороться, но обида становилась глубже и глубже, превращаясь в алкогольное море – без дна, от которого можно оттолкнуться. (Все пьющие свято верят в это спасительное дно, а его – нет.)
Когда мама звонила домой, с ней разговаривал Андрей, нарочито бодро отчитывался об их с отцом жизни, а мама говорила: «Хорошо, сыночка, ты у меня умница». Долго говорить она не могла: у телефона всегда была очередь, хотя бы из одного человека, а мама не могла никого задерживать. Один раз, когда Андрей сказал, что придет ее навестить, она прочла несколько строчек стихотворения:
Приходи на меня посмотреть.
Приходи. Я живая. Мне больно.
[2]Она коротко засмеялась, кто-то что-то ей сказал – Андрей не расслышал, что именно, – и она замолчала на несколько секунд. Наверное, ей стало неловко от того, что она такая другая среди всех этих хмурых тетенек – их страдание было не стихами, а застиранными домашними халатами в цветочек.
– Приходи. Одевайся тепло, – сказала она после молчания. – Целую тебя и папу.
Андрей с отцом жили без мамы каких-то две недели, бесконечные и холодные. Денег не было,
надвигался Новый год. Праздновать не хотелось: мама лежала под капельницами, изрезанная, беспомощная, вначале врачи говорили, что отпустят ее домой на праздник, но потом она как-то неудачно повернулась, и у нее разошелся шов, ну и решили, что лучше ей побыть в больнице.
