Украсть богача - страница 24

– Très bien, – говаривала она. – Très bien, mon petit chou[95], давай еще раз, – и порой, закончив занятия, негромко рассказывала мне о Франции, фильмах, сказках, которые слышала в детстве, а отец тревожно поглядывал на нас, побаиваясь и ее благоуханной мести, и того, что мне задурят голову представлениями белых о среднем образовании и бесполезности телесных наказаний. Привычный его прием – обольщение – к Клэр был неприменим. Она была образованна. Она лучше знала жизнь. Она была опытнее. К тому же дала пожизненный обет безбрачия. Перед ней он оказывался бессилен.

Будь это байопик, я умолчал бы о Клэр. Из-за нее белым стало бы неловко. Я бы сделал монтаж: детство, по вечерам я сбегаю из дома от побоев, чтобы урвать несколько драгоценных часов и позаниматься, учеба идет медленно, буквально ползет, но все-таки через несколько лет я осваиваю букву А. Так было бы честнее, реальнее, характернее для Индии. Зрители в кинотеатре аплодировали бы парнишке, который никогда не сдавался, в одиночку сломал систему и всего добился собственным трудом.

Но все было иначе. И плевать я хотел на красивую сказку. Для меня важна правда. Клэр изменила мою жизнь. В память о ней я обязан рассказать, как все было на самом деле.

Возможно, я уже подзабыл, что было в детстве. Наверняка сгладил углы. Сочинил себе нарратив, как американцы после сотен часов психотерапии. Может, в моих воспоминаниях Клэр предстала такой, какой никогда не была, и ее доброта окрасила их в розовый цвет. Или я пересмотрел передач Опры. Но уж так мне запомнилось. Клэр в моей памяти навсегда останется кроткой – может, с другими она и бывала резкой, но не со мной. Она позаботилась о том, чтобы я не растратил свой дар впустую и не превратился в очередного безликого ребенка, который пропал, так и не заявив о себе.

Может, я ошибаюсь. Может, я и без ее помощи стремительно добился бы успеха. Но она же мне помогла. А врать я не хочу. Я должен рассказать нашу с ней историю. Когда речь заходит о Клэр, я всегда говорю правду. Благодаря Клэр я поверил в себя и понял, что хочу чего-то добиться. Она дала мне жестяную коробку с выгравированными достопримечательностями Парижа, я хранил в ней свои сокровища – карандаши, линейки, книжки. Занимался я по вечерам, когда отец валялся пьяный, хотя электричество в нашем доме то и дело пропадало, его вообще подвели как-то не очень законно, а на генератор мы не накопили бы за всю жизнь, поскольку хозяин из отца был аховый. Когда в городе отключали свет, мрак окутывал толпы прохожих, лачуги с картонными дверями, из которых воняло жиром, мукой и разбодяженным далом (который, поверьте, пахнет совсем не так, как настоящий), и маленькую бетонную крышу, на которой я занимался под звездами. Я не обращал внимания на пауков, тараканов, летевших мне в лицо, на стоны и вздохи мужчин и женщин, избиваемых детей, на пропитый недельный заработок.

На крыше всегда кто-то был. Вот вам радость плодовитых индийских утроб, подкрепленная древними ведическими ритуалами и тем, что у бедняков нет ни телевизора, ни Фейсбука (до чего ж изменился мир!) – ни минуты покоя!

Я поднимался наверх в любую погоду. Если было холодно, надевал свитер, который связала Клэр из шерсти собаки по кличке Снупи. Если шел дождь, все равно засиживался до последнего, прежде чем, прижимая к груди тетради, чтобы не намокли, убежать домой. Как-то вечером хриплый голос, пропитанный многолетним пьянством, произнес: «Не сиди под дождем, бета!» «Он читает! Читает!» Мужчина рассмеялся, за ним другой, и я никогда не чувствовал себя беспомощнее, чем в ту минуту, когда надо мной смеялись люди без лиц.