Цэрик выбежал из юрты и вернулся с кошмой. За ним вбежали еще два солдата-монгола. Они боязливо уложили бревно на кошму и принялись кропить водкой-хорзой из кожаного сосуда, который Нанзад-батор достал из-за пазухи.
– А вчера уверял, что вся водка кончилась, – пробормотал Кануков, втягивая воздух.
С явной опаской монголы взяли кошму за углы и вынесли бревно из юрты, непрерывно читая молитвы. У песчаной насыпи они благоговейно опустили свой груз на землю, и в утреннем свете стало видно, что на кошме лежит обломок огромной кости, которую Чагдар в темноте принял за бревно.
– Это, наверное, от динозавра, – прошептал Кануков на ухо Чагдару. – Слыхал про таких?
Чагдар оторопело помотал головой.
– Вымерли еще до того, как люди на Земле появились.
– А чего тогда они так боятся? – кивнул Чагдар на монголов.
– А чего калмык орет от ужаса, когда к нему в кибитку крот лаз пророет? – вопросом на вопрос ответил Кануков. – Всё дремучие предрассудки, и ничего больше. Не пойму только, откуда эта кость в юрте появилась. Подбросил, что ли, кто, чтобы запугать…
– Это я вчера ночью принес. Думал – бревно, – признался Чагдар.
– Вот тебе и бревно! Вся операция под угрозой! Они, – Кануков кивнул на монголов, – теперь скажут, что плохой знак, что это Джа-лама их предостерегает или вообще боги…
– Давайте, я им все объясню, – предложил Чагдар.
– Не поверят. Скажем, что ты сильный шаман из древнего рода и умеешь усмирять смертоносных драконов.
– Какой из меня шаман?
– Такой же, как из Джа-ламы бог Махгал. Ты чичердык хорошо танцуешь, вот и давай! Сейчас, как только они отойдут, подскакивай к кости и ори: «Хядрис! Хядрис!» Без музыки чичердык – натурально как шаман в лихоманке бьется.
Никогда еще не плясал Чагдар так самозабвенно. Все мышцы в теле тряслись, казалось, сами по себе, суставы ходили туда-сюда. Он прыгал на колени, прогибался назад и вскакивал, словно ужаленный. Шуба мешала, но лохматый мех колыхался в такт тряске и усиливал впечатление – монголы начали что-то выкрикивать и простирать к нему руки. Когда дыхание сбилось, а тело стало мокрым от пота, Чагдар остановился, поднял руки, троекратно хлопнул в ладоши и крикнул: «Баста!» Потом нагнулся, набрал горсть щебня и кинул на кошму, в которую была завернута кость, а Кануков водрузил сверху здоровенный булыжник.
Чагдар обернулся к монголам и повелительно махнул рукой, приказав приблизиться. Жестом указал на камни: бросайте! Кануков следил, чтобы каждый бросил на кошму горсть камней – как бросали в могилу горсть земли в России, прощаясь с покойником. Монголы дрожали, но бросали.
– Вот мы и сочинили новый ритуал, – негромко заметил Кануков. – Погребли дух смертоносного дракона.
– Если честно, то в меня какой-то поток влился, – признался Чагдар. – Как будто меня в железный панцирь одели, словно я и впрямь Хошун Улан из «Джангра».
– В поклонении большая мощь, – помолчав, кивнул Кануков.
Отрядный песенник-тульчи в тот же день сочинил песню про славного Улана-Батора – Красного богатыря, укротителя смертоносного дракона – и горланил ее во всю глотку, несмотря на мороз. Про то, что несдобровать бандитам барона Унгерна, что, попадись они им на пути, искрошит их Улан-Батор своей острой саблей в пух – цэрики по-прежнему верили, что отряд ищет остатки унгерновских войск.
К вечеру полусотня достигла укромного распадка между двумя окаменевшими дюнами. Далеко на горизонте лиловела горная гряда. Там, по уверениям монгола-проводника, находилось логово Джа-ламы. Проводник всю прошлую зиму был у него пленником. Первая попытка бежать закончилась двумястами ударами бамбуковой палкой от Джа-ламы лично. Но, украв молодую верблюдицу, монгол решился на второй побег, едва не погиб, пересекая зимнюю пустыню без еды, и теперь вел в город Джа-ламы людей, которые должны уничтожить его мучителя.
