В учительской повисла неловкая тишина. Все старались сделать вид, будто ничего не слышали и вообще не причастны к моим словам.
– Как так можно говорить? Святые же люди, школе краску для спортзала подарили, – разводила руками завуч.
В этот момент я чувствовал, как некоторые учителя мысленно меня поддерживают, но чувствовал и недовольство, злобу, страх со стороны иных, а особенно руководства школы.
– И что же вы намерены делать? – прозвучал последний ехидный, осторожный вопрос.
– Я? Ничего не намерен, вопрос в том, что намерены делать те, кому «светит» трояк, а они не спешат шевелиться, чтобы его исправить. И вот это вопрос.
Речь моя получилась тогда на удивление дерзкая и жесткая, я и сам не ожидал. Не знаю уж, чего я тогда был так категоричен в словах, ведь и настроение поддерживалось неплохое и день солнечный, хороший; в семье все в порядке; да и не свойственно мне вообще так спорить с коллегами, больше всего я любил в спорах молчать. Но уж и не знаю, накипело что-то. Наверное, еще то, что началось в университете и закончилось в школе. Может коллеги меня и сочли злым и нетактичном учителем, но это не правда, я всегда шел на встречу ученикам, но не всегда они шли навстречу мне. И теперь, как и обещал, я подтяну тех учеников, кто старается, кто хочет получить знания или просто оценку в аттестат. По алгебре и геометрии троек может быть в итоге меньше, чем по остальным предметам, просто на меня натягивают образ чудовища. Даже если эти бездари псевдо-медалисты возьмутся за учебу, хоть как-то, я помогу и им.
Уже уходя из учительской, за пару минут до звонка на урок, меня остановил завуч, а рядом стоял директор, откуда-то и он появился. Наверное, ему скоренько сообщили о состоявшейся беседе, и ему не терпелось внести свою лепту, свое мнение (вечно он с ним лез, куда не попадя). Его заботила репутация школы, как своя собственная, в городских управленческих слоях.
– А что люди скажут? – первое, что он у меня спросил.
Речь шла все о тех же престижных учениках. Прогресса в беседе не замечено, мы топтались на месте и говорили об одном и том же. В тот момент, я начал ощущать, что друг друга мы не понимаем напрочь. Я говорил о знаниях, стараниях и прочем, мне же твердили о статистике оценок и уважаемых людях.
– Если уж тебе так не терпится понаставить троек поставь их кому-нибудь другому, – бросился словом директор.
«Ах, вот они как меня поняли, решили, что мне не принципиально кому ставить оценки, лишь бы просто от нечего делать наставить трояков, а уж кому – не важно. Вот ведь глупость какая». Тогда, правда, я не сразу это сообразил, так как уморился от бессмысленных бесед. Мысль дошла чуть позже, как бы задним умом.
– Что ты все тянешь эту Анну? Она же посредственный ученик, вот ей тройку и влепи. Мамаша у нее нищая…
– Да что вы все к ней пристали? Она хороший ученик. Она знает мои предметы и точка, – грубовато закончил я.
На этом беседа прекратилась.
– Вот наглюга…, – услышал я уже в спину из уст директора.
Я не могу сказать почему, точнее тогда не совсем понимал, почему многие учителя так цепляются к этой бедной девочке Анне. Она самая тихая и спокойная ученица, скромное дитя и знания у нее прекрасные, но их не давали раскрыть уже очень давно.
Пока закончились все эти разговоры, прозвенел звонок на урок. Сейчас уже точно не помню, но скорее всего я тогда быстро шагал и постоянно глядел на часы, как делаю всегда, когда спешу. Как назло, кабинет, где меня дожидались ученики, располагался аж на четвертом этаже, а я поднимался с первого. Не такой уж и молодой я, с непривычки запыхался, и на четвертом этаже напала на меня жуткая одышка. Не мог же я в таком состоянии идти в класс, не очень-то хотелось, чтобы ученики видели меня с трудом дышащего. Пришлось остановиться на лестнице на пару минут. Снова сверяя время по часам, я негодовал, ведь в сумме потеряно минут 5, плюс пока напишу задания к контрольной на доске уйдет еще минут 5—7 итого почти половина одного урока пройдет.
